Рельефы ночи

Их открою рывком — что там? Свет? Пустота…

Он Сам не понял, как начал петь внутри Себя песню. Она была похожа на псалом, да, на странный, старинный псалом. Она текла, как кровь, как вода, из-под избитых, скрюченных пальцев Его ног; и Ему казалось — люди опускаются на колени, протягивают руки, зачерпывают чистую воду, черпают кровь, похожую на сладкое дамасское вино, припадают к ней губами, глотают жадно, — но это Ему только казалось. Закатное солнце палило сильнее, и с запада стали надвигаться серые, синие тучи. Поднялся сухой ветер, пылью забил ноздри. Он вздернул голову. Боже Мой, Боже, почему же надо Мной, в вышине, эти снежные, яркие, синие горы?!

Откуда тут горы? Тут только серое, жаркое, пыльное небо…

«Горы Моей юности. Горы Моей войны. Я же тоже был солдатом. Я воевал в горах. Я умер там, давно, в синих, снежных горах. А может, Я там еще только умру? Когда-то… потом… когда перейду этот перевал, когда пробегу, перелечу…»

Его грубо толкнули кулаком в спину. Он упал на колени. В колени больно впились белые, острые камни.

Сверкающая снеговыми сколами гора наклонилась над Ним, как мать.

Мать! Где ты, Мать! Я не вижу тебя! Где ты!

Он искал ее глазами в рокочущей, бурлящей толпе, когда солдаты повалили Его спиной на бревно и растащили Его руки по сторонам. Он искал Мать глазами, а к ладоням уже приставили черные, огромные, как черные рыбы, гвозди, и подняли каменные молотки, и ударили по живым, раскрытым ладоням, и боль обрушилась такая, что Ему почудилось — это у Него не ладони, а лица, живые лица, и гвозди вбивают в глаза, в рот, в глотку.

И тогда Он понял: это Его распинают, это смерть Его началась, вот она идет к Нему.

— Мама! — крикнул Он резко, коротко. — Мама!

— Зови, зови, — ощерился лысый, досиня бритый солдат, грохоча молотком по гвоздю, — может, услышит! Громче кричи!

И тогда Он увидел ее.

Мать Он увидел.

…снег мел и мел, он бил и хлестал лицо, будто хотел расколоть мое лицо надвое. Их казнят сейчас всех троих, всех троих, билась под черепом не мысль, а кровь, всех троих. И один из них — мой сын, мой сын.

Повторяй это, не повторяй, все равно ничего изменить ты не сможешь.

А что ты сможешь сейчас?! Молиться?!

А они — они разрешат тебе молиться по-твоему?!

— Мальчики, — крикнула я сдавленно, — мальчики… Держитесь!..

Глупое слово — «держитесь»; за что им держаться? За реку? За небо? За горы?

За последний кусок, клочок жизни. Вот за что еще можно держаться.

И я вижу: они держатся крепко. Они… не шатаются. Не падают на белые, острые камни. Не встают на колени. Не просят пощады.

Для тех, кто казнит их здесь, под метелью, под синим и черным, закатным небом, под безумным последним солнцем, что рвется отчаянным золотом из-под вдовьего плата ветхих, злых туч, — они разбойники, преступники, собаки.

Для меня они — святые.

А сын мой, любимый мой! Сынок мой! Солнце мое…

Чужие солдаты подняли молотки. Откуда тут, в горах, молотки?!

Боже, они разобьют им головы…

Я отвернулась, чтобы не видеть. Но больно, страшно ударил меня по щеке тот, кто стоял рядом со мной.

— Глядеть! Гляди, собака! Ты должна это видеть!

Да. Я должна это видеть. И я буду смотреть.

Смотреть, чтобы запомнить.

Молотки… гвозди… доски… бревна неошкуренные, черные…

Смотрю и не вижу. Понимаю: их прибивают гвоздями к доскам.

Слышу: они кричат. Слышу их тонкие, юные, острые крики.

— Мальчики, терпите, — шевелятся мои живые губы, — мальчики… это все сейчас кончится, все…