Реквием. Умирать — в крайнем случае

Не говори: увидимся мы завтра.
Не говори: с тобой я буду завтра,
И снова поцелую я тебя.
Быть может, это завтра, завтра, завтра
Наступит без меня и без тебя.

Я, само собой, стараюсь укорить ее взглядом, стараюсь дать ей понять, чтобы она отошла от меня, но меланхоличный голос и колдовские сине-зеленые глаза так ясно говорят, что она поет для меня, именно для меня и только для меня, что я совсем обескуражен. Когда песня кончается, Дрейк лениво замечает:

— Сегодня она пела для вас, Питер!

— Она и тогда пела для меня.

— Нет. Тогда — нет. Но сейчас она действительно пела для вас. Хорошо, что не вам платить по счету. Я бы заставил вас заплатить и за песню.

Линда поет еще четыре песни. Это ее песни — гвоздь программы и в то же время некий водораздел между двумя порциями стриптиза, которые предлагает своим посетителям «Ева» и из которых вторая порция, ближе к полуночи, гораздо откровеннее первой. Но певица определенно бьет всех чемпионок раздевания с точки зрения успеха. Возможно, ей помогает то несложное обстоятельство, что люди, явившиеся сюда пощекотать нервы бесстыдными картинами, не прочь показать себя приличными людьми, поклонниками чистой лирики.

— Пригласите ее за столик, Питер! Хорошее воспитание обязывает отблагодарить даму за жест!

И я иду за кулисы — не столько затем, чтобы показать себя воспитанным человеком, сколько затем, чтобы продемонстрировать послушание начальству, а может, и по какой-то другой причине.

Линда встречает меня с недоверием.

— Вас послал Дрейк? — тут же спрашивает она.

— А кто же еще? Но, если учесть веление сердца, то приглашение исходит от меня.

— «Веление сердца»? Кажется, это не ваши слова, Питер!

Она принимает приглашение, и мы подходим к столику очень своевременно: реплики Дрейка и Бренды свидетельствуют о приближении грозы.

— Да, дорогая, я знаю, что вы — сущая богородица, — лениво цедит шеф, рассеянно поворачивая в руке стакан с кубиками льда, — но что делать, не всякому дано оценить ваше целомудрие. Иные типы даже готовы на вольности по отношению к вам…

— Перестаньте, Билл!

— Уверяю вас, ваша логика мне понятна: вы боитесь, что я совсем перестану обращать на вас внимание, и потому позволяете себе известные капризы… и правильно боитесь…

Тут Дрейк спохватывается и восклицает:

— Линда! Вы всегда безупречны, но сегодня превзошли самое себя. Надеюсь, Питер это заметил?

— Боюсь, что Питер не в состоянии оценить песню.

— Но он не может не оценить взгляда — не настолько же он слеп! Какой это был взгляд! Когда-то, в годы моей невинности, Бренда сразила меня таким же взглядом…

— Это было, кажется, лет пять назад, — замечает Линда. — Неужели вам удалось сохранить свою невинность до столь преклонного возраста, сэр?

— Увы, дитя мое! — страдальчески вздыхает Дрейк. — Это так! У Бренды острый слух, и я боюсь, что она нас услышит, не то я сделал бы вам признание.

Дрейк нагибается к Линде, будто действительно хочет сказать ей что-то по секрету, но произносит довольно громко:

— Я до сих пор невинен, Линда! Невинен и доверчив, как последний дурак!

Бренда делает вид, что не слышит, как будто Дрейк и в самом деле шепнул свое признание Линде на ухо. И вообще с этого момента она начинает вести себя как безучастный свидетель — то ли боится дразнить Дрейка, то ли считает, что бессмысленно ссориться с подвыпившим человеком.

Подвыпивший человек пользуется этим обстоятельством, чтобы отпустить по адресу богородицы Бренды еще пару довольно невинных реплик, потом снова вступает оркестр, открывая следующее, уже вовсе разнузданное отделение программы.

Когда через два часа мы выходим на улицу, воздух Сохо кажется мне необыкновенно свежим, насыщенным озоном. Уже поздняя ночь, или, если угодно, очень раннее утро, и мы с Линдой по пустой и ярко освещенной улице направляемся к Черин-кросс.

— Бедная Бренда, — говорит она будто про себя.

— С тем же основанием вы могли бы сказать «бедный Дрейк», — замечаю я. — Если верить его намекам, она, кажется, наставляет ему рога.

— А разве можно жить с таким человеком и не изменять ему? — возражает певица с чисто женской логикой. — Дрейк — и любовь! Вы только представьте себе!

— Почему бы и нет? Наш шеф совсем не чужд любви. Вы только посмотрите, как упорно он старается вызвать это чувство между вами и мной!

Линда не отзывается, и это молчание кажется мне подозрительным.

— По-вашему, из каких побуждений Дрейк так настойчиво толкает нас друг к другу? — упорствую я. — Этот человек ничего не делает без причины.

Линда опять молчит.

— Да скажите же что-нибудь!

— Я, наверное, последняя дура, — тихо произносит она наконец. — И все-таки я вам скажу, Питер. Дрейк велел, чтобы я сообщала ему обо всем, что только узнаю и услышу от вас или о вас.

— Другими словами, вы должны и дальше выполнять свою балканскую миссию.

— Именно. Да еще с особым старанием.

— И когда он поставил вам эту задачу?

— Сегодня. В «Еве». Вызвал меня в свой кабинет и подробно проинструктировал.

— А именно?