Реквием для губной гармоники

Не угодно ли! Здесь сидит Йоханнес, готовый нас выдать, и у него прекрасная мечта. В мечтах все бывает очень светлым. Море, наверное, цвета синьки, парусник ослепительно белый, и волны как лебединые крылья. За кормой бьется пена, в парусах — соленый ветер и так далее. А наш Йоханнес опирается на поручни! Так, по всей вероятности, он представляет себе эту картину. Йоханнес-который-хочет-выйти-в-море. Не угодно ли!

В сущности, нет ничего удивительного, что у твоего врага такая мечта. Нечего умиляться, говорю я себе. Не допускай, чтобы тебя охмурили. С другой стороны, нет оснований насмехаться, не стоит этого делать. Во всяком случае, было прелестное, чистое мгновение, минута доверия, и наша ошибка была только в том, что мы слишком растрогались. Не очень-то заглядывайся на золотистые блики, можешь ослепнуть!

Догорает воскресный день. Проповедь, в которой Якоб назвал церковь тихой обителью, подлинной тихой обителью, и еще что-то непонятное говорил о пышных заморских цветах, закончилась благополучно. Мы просидели ее за органом. Когда церковь опустела, звонарь открывает органный шкаф, и мы выходим наружу, Йоханнес лежит на одеяле и от нечего делать разглядывает потолок, Хейки взгромоздился на кафедру и забавы ради читает вполголоса молитвенник. Этот найденный мною молитвенник — единственное наше чтение. Я нашел его в первый день.

Если тебя запирают в церкви, ты очень скоро полезешь на кафедру. И в ящичке под ней непременно найдешь какой-нибудь старый молитвенник. В тондилепской церкви в ящичке под кафедрой кроме молитвенника оказались еще рожок для обуви, календарь и карманное зеркальце.

Хейки понравился один псалом, и он читает его вслух.

Вдруг я вижу: звонарь, только что поднимавшийся на колокольню, стоит в притворе и манит меня рукой. Он явно взволнован, — очевидно, что-то случилось. Йоханнес дремлет и ничего не замечает. Хейки видит, что я иду к Рооби Сассю, но не обращает внимания и продолжает читать. Звонарь, кивнув на Йоханнеса и сделав мне предостерегающий знак молчать и следовать за ним, начинает подниматься на колокольню. Наверное, ему нужна моя помощь, думаю я.

На винтовой лестнице пыльно и сумрачно. Я сразу же отстаю от Сасся. Лучше бы он позвал Хейки. Как моя нога отнесется к этому восхождению? Однако если я поднимаюсь медленно, получается неплохо — рана за последние дни поджила. Еще два-три дня — и мы сможем отвалить отсюда.

Я вспоминаю, как однажды весной, после какого-то заключительного торжества, мы всем классом взбирались на колокольню. У меня в ранце лежали табель с хорошими отметками и пакетик с овсяными хлопьями. Директор школы поднимался впереди всех, и когда он отдыхал, нам тоже приходилось останавливаться. Луга были так зелены, зеленее, чем сейчас. Чем старше делаешься, тем менее яркими становятся зеленые луга. Колокольня слегка покачивалась, на зеленых лугах лениво паслись красно-пестрые коровы. Мы смотрели на коров, и директор школы сказал, что наша любимая, дорогая родина… Я ел овсяные хлопья и думал: интересно, если бросить вниз одно зернышко, сколько времени оно будет отсюда лететь? Но зернышко на зеленый луг нашей любимой, дорогой родины я все-таки не бросил, потому что это грех.

В одном из оконных проемов свили гнездо галки; на лестнице пахнет плесенью, — теперь это совсем не та ведущая на небо лестница, какой она казалась мне в детские годы.

Наконец мы наверху.

— Смотри-ка, парень! Что делать-то? — говорит Рооби Сассь.

Пожар!

За лесом, как страж, стоит черный столб дыма. Что горит? В этом месте… в этом… И тут до меня доходит, что горит мой дом, то есть дом Йоханнеса! Дым поднимается как раз над той купой деревьев, в тени которой расположена мыза.

Значит, немцы все-таки подожгли мызу! А может, это случайный пожар?

У меня-то там ничего денного нет, только костюм да несколько книг, — все мои вещи у матери в Метскюла. А у Йоханнеса? Этот стойкий борец за отделение Эстонии от Советской России, получивший за заслуги лучшую часть мызы (может быть, ему пришлось кое-что доплатить, точно не знаю), вложил в нее больше чем полжизни. Кузница, деревообделочная мастерская, маслобойня… К тому же, говорят, Йоханнес и деньги держит дома.

Теперь мне ясно, какая опасность нависла над нами. Йоханнес не должен знать о пожаре, иначе поднимется такая буча, что держись. Но ведь скоро стемнеет, и зарево осветит церковные окна. Что же делать?

Звонарь помахивает большим мотком веревок.

— Пожалуй, Йоханнеса придется связать, — предлагает он.

— Да, наверное…

Это было бы правильно. Только вот… От волнения меня охватывает озноб. Надо сейчас же спуститься вниз и что-то предпринять.