Реквием

И неясно было: сочувствует ли она Белкову или просто в силу привычки вклинилась в разговор и комментирует услышанное. Она и сама не определилась. Ни следа неловкости, ни жалости на её лице в эту минуту, только привычная, чуть ехидная спокойная ирония как результат многотрудного жизненного опыта, добавляющего морщинки на её подвижной, достаточно привлекательной физиономии.

Инна Григорьевна весьма сдержанно относилась к Белкову, с умеренным отвращением. Не одобряла за то, что его слова редко превращались в дела, про себя обзывала его «чертов старпёр», с таким же предубеждением относилась и к его инженерным способностям. Её раздражала его манера втягивать голову в плечи, привычка смотреть искоса, будто исподтишка задумывая гадость. Часто ловила себя на мысли, что в нём не было ничего исключительного, примечательного, а главное, в нём не наблюдалось так любимой ею в мужчинах русской широты. Скучен он был, неинтересен, если не сказать больше: безжизненный, весьма посредственный субъект. И лицо его постоянно напоминало ей физиономию человека, застигнутого врасплох за каким-нибудь непристойным занятием. Не сказать, чтобы она питала к нему жуткое отвращение или совершенно не выносила его, нет, конечно, только отзывалась о нём всегда не особенно одобрительно, хоть и не зло, и в её голосе при этом часто прорывалась брезгливость. Но своего мнения она никому не навязывала.

Инна потеряла к Белкову интерес и, подавляя в себе медленно нарастающее желание обрушить на него целый шквал оскорблений, отвернулась от коллеги.

– Ну и ляпнул, сказал, что плюнул. Это у вас в порядке вещей? На вашем месте я бы помалкивал в тряпочку. Париж ему снится! Свою жизнь здесь бы разгрести. Сейчас требуются доказательства на право существования, – тоном, исполненным грубого негодования, едко произнес совсем молодой, с недоверчивым взглядом инженер Зарубин.

Его оскорбительно насмешливые серые глаза в этот момент смотрели с вызовом. Своим вихрастым чубом и бойцовской стойкой он напоминал раздразнённого петуха.

– Я со своей стороны, не стесняясь, скажу: если вы не сумели проявить себя в Союзе, так сейчас докажите свою состоятельность. Вы теперь, как говорится, – хозяин положения. Не просиживайте штаны, не фантазируйте и попусту не раздражайте присутствующих. Боритесь не на живот, а на смерть, как того требуют законы капитализма. Нам, молодым, пример покажите, – с неприязненной насмешкой добавил Зарубин.

Белков негодующе обернулся к нему.

– Я ничего, как вы выразились, не фантазирую. «Поучайте лучше ваших паучат»! Позволю себе поставить вас в известность, что Остапа Бендера из меня не выйдет. Я – слишком социалистический. К тому же я считаю, что балансирование на острие ножа не может продолжаться бесконечно долго. А если так, то страна наша катится в преисподнюю – вот как обстоят дела. И если уж говорить о перспективах, то я бы предположил в ближайшем будущем одни лишь сложные проблемы и провалы.

У меня давно росло и множилось в душе предощущение больших перемен, и ничего тут удивительного нет, ведь беспокойство – естественный спутник неизвестности. Поначалу перемены не выглядели бесповоротными. Помню, вид у всех нас был очумелый, как у крестьян из глубинки, впервые приехавших в столицу. И вот теперь мы окончательно потеряли смыслы и ориентиры. Нельзя ставить под сомнение идеалы старшего поколения, стирать ореол былого могущества и славы нашей страны.

Нам надо заполнять жизнь добрым и высоким, а мы бешено гребём под себя всё мелкое, пошлое и надеемся, что чья-то мифическая предприимчивость возродит нас к жизни, заново зажжёт и утвердит нашу вытесненную перестройкой даже обыденную мечту. Нашим олигархам просто-напросто не хватает элементарной порядочности на то, чтобы желать направить награбленное у страны и народа на развитие производства и науки. Они, скорее всего, ещё долго будут удовлетворять свои бесконечные, ненасытные потребности.

На кого мы возложим ответственность за происходящее? Кто бы помог нам разобраться что к чему? Не разминуться бы нам со своим временем. Сейчас нет людей, готовых умереть за идею, – призвав на помощь всю свою силу воли и сдержанность, бестолково, обиженно и нудно бубнил Белков.

– Когда это было, дай бог памяти? Нечего прошлое ворошить. И не сгущайте краски. У вас от страха поджилки трясутся, потому что вы не вписываетесь в современную картину жизни. Вам не понятен её невероятно запутанный узор? Как мне представляется, ваша звезда закатилась, не успев взойти. Вы и при Союзе не смогли доказать, что способны на нечто большее, чем все от вас ожидали. Не нашли средств выражения своего таланта? Теперь есть на что свалить все свои неудачи: не было простора для творчества, да? Потом простор обрели, да денег нет. Так? А теперь вы воображаете, что пали невинной жертвой перестройки.