Реквием

Я перечитывал ее десятки раз, как идиот, пытаясь найти хоть какое-то объяснение, намек, перебирая в мыслях события последних дней и недель. Лихорадочно вспоминая, о чем мы говорили и с кем общались. Что могло произойти? Мне казалось, что это какой-то дурацкий розыгрыш, человек может притворятся неделю, месяц, но не год. Не долбаные сотни дней, когда проводишь вместе сутки напролет, видишь, что вызывает улыбку, знаешь, какое слово может причинить боль и что заставляет плакать, пока никто не видит. Это не может быть правдой. НЕТ. Я не верю. Мне просто нужно собраться и подумать, куда она могла пойти и что заставило ее написать эту ложь.

Я обзвонил всех ее подружек, поднял на уши весь университет, в котором она училась — от декана до консьержа в общежитии, нашел ее тетку, которая, как оказалась, вообще больше не жила в своей деревне, где какие-то уроды сожгли ее дом, а уехала к родственникам. Она причитала мне вслед и говорила, что так и знала, что ничего, кроме позора, от этой вертихвостки не дождется.

Каждый день начинался с призрачных надежд, которые лопались как пузыри, уступая место новым. Извечная борьба со смирением. Смириться — значит отказаться, признать поражение, остановиться и принять решение о новой жизни. Без нее. А я не хотел… Именно потому с одержимой настойчивостью искал, не останавливался, напивался, чтобы хотя бы на несколько часов забыться и провалиться в сон, проснуться и опять искать.

Через пару недель я походил на жалкое подобие себя прежнего. Небритый, с отросшими волосами, мятой одеждой и горящими безумием глазами. Костяшки моих рук были разбиты, покрылись корочкой, мне было не важно, в какую потасовку ввязываться — хотелось просто выплеснуть свою ярость от того, насколько бессильным я оказался.

В один из вечеров я сидел в баре с пацанами и увидел за соседним столиком южнопортовых с их главарем Шамилем. Его отец, как и мой, криминальный авторитет. Чеченская братва по численности немного меньше, чем наша, но эти головорезы смогли закрепиться на своей территории и между нами существовало негласное перемирие. Я медленно напивался, как всегда, капля за каплей наполняясь злостью и раздражением. Еще один гребаный день… который, как и вчерашний и позавчерашний, закончился ничем. Что за херня в конце концов? Она не могла просто взять и исчезнуть. Без следа, без единой зацепки. Я дошел до того, что наступил себе на горло и, перешагнув через гордость, обратился к ментовскому мудаку, который возле нее ошивался, чтобы подключил свои каналы. Но… ничего. Пусто. Никаких результатов.

К моему столику подошел Шамиль. Он был бухим, и я не знаю, какого хера он решил меня зацепить, но ему не стоило этого делать.

— Граф, посмотри на себя. Ты, бл***, как лох. На бомжа стал похож. Шлюху свою ищешь, а она все это время ноги раздвигает перед всеми, кто попросит. Не позорься, и отца своего не позорь — он один из немногих, кого я в этой жизни уважаю.

Каждое его слово — как удар хлыстом по израненной коже, покрытой ранами и волдырями, которые раздираешь каждую ночь, и на утро они вновь покрываются коркой. Меня захлестнула такая волна ненависти и злобы, что, казалось, я просто задохнусь. Потому что воздуха не стало, я дышал яростью, которая душила, вызывая тошнотворные позывы, и спазмами сжимала горло. У меня в кармане был кастет и я в одну секунду надел его на пальцы и резко заехал Шамилю по носу. Раздался хруст и его лицо моментально залило кровью. Пацаны вскочили, началась драка, я знал, что хозяин заведения уже позвонил в милицию и скоро здесь будут менты. В случае перестрелки они бы не сунулись, а приехали вместе со скорой, чтобы забрать трупы.

Я смотрел, как Шамиль схватил себя за нос, он пытался размахивать руками и что-то кричать, а мне нравилось видеть его боль. Да, тварь, вот так. Еще один удар по тому же месту, затем выше, в бровь, рассекая кожу до кости. Теперь он вынужден был жмурить глаза, так как кровь заливала и их. Еще один удар. Сильно. Четко. Как боксер, выбирая определенную точку на груше, колотит ее кулаками, отрабатывая мощность, тяжесть и цельность удара. Превращая лицо в кровавое месиво. Потом я отчетливо вспоминал эти удары, прокручивал их в голове, а тогда просто бил. За боль, за то, что ты, твою мать, посмел ткнуть меня носом в мою беспомощность. Захлебывайся кровью, это будет последнее, что ты запомнишь в своей никчемной жизни. Он рухнул на пол, а я остервенело продолжал наносить по нему удары. Хотел стереть с его лица эту самодовльную ухмылку, вырвать язык и выбросить на помойку его тело, как старый мешок с хламом.

— Граф, хорош. Он уже не жилец. Валим отсюда, ментов вызвали уже…

Пацаны еле оттянули меня от того, что осталось от Шамиля. Кровь кипела, я порывался вернуться, но они крепко держали меня за руки и усадили в машину.

Я слышал их разговоры, но до сознания доносились только обрывки фраз. С каждой минутой, приходя в себя, я начинал понимать, во что все это может вылиться.