Река твоих отцов

— В город надо на большом пароходе плыть, — наконец сказал он. — На ульмагде долго очень.

— На пароход, наверно, без денег нельзя? — спросил Намунка.

— На пароходе и без денег бывает можно: дрова грузи — довезут в город.

Когда река успокоилась, Помпу доставил орочей на своей парусной лодке в Вознесенское — так называлось селение, где останавливались пароходы.

Только матросы сошли с парохода на берег, к ним подбежал Тихон:

— Грузить дрова надо?

Меньше чем за час они перетаскали на палубу большую поленницу дров, а когда капитан парохода хотел заплатить им за работу, Александр Намунка сказал:

— Денег не надо, в город вези!

Они разместились на баке, тесно прижавшись друг к другу, и долго присматривались к пассажирам. Впервые жители далекой тайги увидели столько людей.

Сородэ, друг капитан!

Пожилая русская женщина, с которой орочи разговорились на пароходе, обещала довести их до Краевого музея, где жил Арсеньев.

Пароход «Совет» бросил якорь у речной пристани в полночь, но город еще не спал. Многоэтажные дома на сопках светились огнями. Много света было и на пристани. Люди, пришедшие встречать пароход, столпились у сходен.

Непривычный шум удручающе действовал на орочей. Они испуганно оглядывались по сторонам, жались друг к другу, о чем-то между собой шептались.

— Ну что ж, друзья, пошли! — сказала женщина, берясь за чемодан. Но Тихон отстранил ее и взвалил чемодан себе на плечо.

Они поднялись по крутой лестнице, и по узкой дорожке вышли на широкую площадь. Возле собора с колокольней, уходившей позолоченным куполом в звездное небо, орочи остановились.

— Как там люди живут, — понять не могу! — удивленно воскликнул Михаил Намунка.

— На колокольне люди не живут, они вон там живут, где свет в окнах, — пояснила женщина, указав рукой на соседнее с собором пятиэтажное здание.

— Такой дом если на Тумнине поставить, всех наших орочей поселить можно, — сказал Тихон Акунка.

— Ладно тебе, думай меньше, — шепотом ответил Михаил Петрович, будто слова юноши испугали его.

С площади путники свернули на узкую улицу и пошли мимо густого темного парка. Вдали, в просвете между деревьями, блестел Амур. Возле небольшого двухэтажного дома женщина остановилась.

— Вот и музей, — сказала она. — Вы пришли. А я пойду дальше. Давайте мой чемодан.

Но Тихон не отдал чемодан.

— С тобой пойдем, — сказал он. — Тяжелый он…

— Спасибо, — поблагодарила женщина. — Но как бы вам на обратном пути не заблудиться…

— Однако, нет, — уверенно заявил Александр Намунка и, выдернув из-за пояса топорик, стал делать зарубки на деревьях, росших вдоль улицы.

Вернувшись, орочи не стали будить Арсеньева. Постояв у калитки, достали барсучьи шкурки и, расстелив их на траве, стали устраиваться на ночлег. Было прохладно, и Тихон, собрав сухие ветки, развел костер.

В это время в одном из окон первого этажа зажегся свет. Орочи испуганно переглянулись. Но тут окно распахнулось, и густой негромкий голос спросил:

— Кто здесь? Почему на улице дым?

— Сородэ! Друг капитан! — громко закричал Тихон, узнав Арсеньева.

— А-а-а! Сородэ! Пришли все-таки.

Со скрипом отворилась калитка, и перед орочами появился Владимир Клавдиевич без шапки, в накинутом на плечи пальто. Александр Намунка не успел хорошенько разглядеть Арсеньева, как тот уже обнял его, привлек к себе. Потом Арсеньев схватил руку Тихона.

— И ты пришел, маленький Акунка?

— Его большой стал — весело заметил Александр.

— Вижу, что вырос. Настоящий охотник! Еще кто пришел?

— Намунка Михаил!

— Намунка, Михаил? Помню, помню! Смелее идите, смелее, дорогие друзья мои.

Вдруг он громко закашлялся, и острые, худые плечи его пригнулись. Отдышавшись, он вытер платком глаза и поднялся на крыльцо.

В комнате, усаживая гостей, Владимир Клавдиевич смеялся над тем, что Тихон развел на улице костер.

— Сразу видно — таежник!

А Тихон с удивлением разглядывал комнату, картины на стенах, красочные тарелки, чучела птиц, оленьи рога. Он был подавлен обилием предметов. Он переводил взгляд со стены на стену, потом смотрел на Арсеньева, и ему все еще не верилось, что этот худой, с бледным, осунувшимся лицом человек — тот самый капитан Арсеньев, который приходил к ним в стойбище.

— Что, капитан, здоровье худо? — спросил он.

— Почему худо? Би ая бави![10] Я еще в тайгу собираюсь. Скучно мне без тайги, без сопок.

— Нгендяпи хувонты,[11] капитан, — оживился Александр Намунка. Он поднял с пола мешок, достал унты. — Это, капитан, тебе! Носи долго!

— Спасибо, друзья мои, спасибо! — Арсеньев рассматривал унты, особенно орнамент, вышитый разноцветными нитками. Пожав руку Александру Лазаревичу, спросил: — Кто же их сшил?

— Ефросинья Ауканка. Помнишь?

— Как же, помню. Лучшая ваша мастерица! Как ее муж, Трофим Ауканка, поживает?

— Худо ему, — сказал Михаил Намунка. — Всю зиму болел. Шаман Никифор лечил.

— И что же, вылечил?

— Нет, конечно! — поспешно сказал Тихон.

Принесли на подносе небольшой, до блеска начищенный самовар. Он шумел, из дырочек струился пар. Михаил Намунка быстро отодвинулся от самовара.

— Шумит, ровно амба…

Когда стали пить чай, Арсеньев сказал: