Река на север

— Бродский? — спросил Иванов.

— Мандельштам... — Саксофонист даже бровью не повел. — Добавь, — попросил он бармена.

— Тоже мне маэстро! — через губу проронила Гд.

Без сомнения, она ревновала.

"Пожалуй, он завладел некоторой свободой, — подумал с интересом Иванову. — Ох!" — только и воскликнул он про себя, не веря. Но дела его с Гд. все равно были явно дрянь.

— Ну вот, видите, — заметил Иванов.

Музыкант отвернулся. Артисты исполнили свой номер и сорвали аплодисменты.

— Вы никогда не пользовались табаком не по назначению? — вдруг спросил саксофонист.

— Нет, конечно... — сказал Иванов. — Не помню...

— Так вот это... — не слушая, саксофонист потыкал в глаза, — чтобы не попасть в армию... Там... — помахал рукой в сторону зала, — должны были обойтись без меня.

— Обошлись? — спросил Иванов.

Саксофонист не ответил, он неотрывно смотрел на макушку Гд.

— Валяй дальше... — великодушно разрешила она, — расскажи, что с похмелья ты ничего не можешь.

Музыкант только дернул головой. Иванову даже показалось, что от досады он готов плюнуть на пол.

"Я тебе не противник", — чуть не подсказал он ему.

— Сплю, с кем хочу, — раздельно и намеренно зло произнесла Гд. одними губами.

Саксофонист перевел на него водянистые глаза и словно попросил сочувствия обиженными плечами.

— Тук-тук, — саркастически добавила Гд., подперев голову ладонью и взирая на них обоих с чувством раздражения. — Кто там? Сиди, сынок, я сама открою.

Вдобавок она хмыкнула. Это была ее любимая поговорка о смерти, и она безжалостно умела ею пользоваться.

— Смерть не то, что мы предполагаем, это удача... — жалко улыбаясь, произнес саксофонист. Что он мог еще ответить? Он даже невольно просил прощения за то, что был старым.

— Не обольщайся, — сказала она, устраиваясь удобнее, — ты мне давно надоел заумью.

— Хорошая погода, — заметил Иванов, отводя глаза от лица саксофониста.

В углу пили вино и водку. Оператор-толстяк с бицепсами штангиста был в центре внимания. В девяносто первом Иванов встречал его в Крыму в качестве махатмы, окруженного толпой зевак, и тогда — голубой тюрбан на голове — он пялился на его прекрасную Саскию. Иметь такое тело и пользоваться им по принципу зубочистки.

Артисты, пригубливая вино, рассказывали:

— Двадцать четыре репетиционные точки. По шесть часов, два месяца...

Поэту Минакову мешала шея. Он читал четверостишия:

Она ушла, невинная подружка,

Самцы вослед раззевывали рот.

А завтра я опять возьму пивную кружку

И расскажу похабный анекдот...

У него не хватало передних зубов. Вместо "похабный" получалось "пофабный".

Из угла кричали: "Бис!"

— А если не укладываетесь? — спросил Иванов сквозь голоса.

— Не бывает, — ответил артист, и его жена, которая манипулировала какаду, подтвердила:

— Обязательно вкладываемся...

Улыбаясь, она пыталась удержать его внимание — расплывшееся тело под расплывающимися брюками. Дремлющая кошка.

Оператор-толстяк рассказывал:

— Получил пленку, надо сместить центр и потянуть звук... и получается ... — он произнес сальность, и в углу дружно засмеялись, — получается, что вот это самое уже ничуть не волнует.

— Тебя-то? — не поверили.

— А ты не задавай вопросов, — посоветовал кто-то.

— Сочиняй больше...

Саксофонист перестал созерцать и спросил:

— Ты меня презираешь?

Его лицо всплыло из красок зала, как новогодняя маска, к которой ты испытываешь смешанное чувство любопытства и удивления — что изменилось с прошлой зимы, сдуваешь пыль и обнаруживаешь — в общем-то, ничего существенного — как и через сто лет.

— Нет, — ответил Иванов, — мне все равно.

— Ну да... — сказал музыкант недоверчиво, словно что-то поняв, и пошевелил губами, прежде чем произнести: — Это, наверно, мое последнее... Если ты еще на что-то способен, на какие-то чувства, значит, ты живешь... Все... все... — покрутил рюмкой, — есть признаки жизни, и я тоже ее последний признак.

Он был серьезен, как на тризне, и не искал поддержки ни в ком. Он просто рассуждал. И это надо было уважать в нем.

— Пожалуй... — согласился Иванов, стараясь не глядеть на Гд. — Ничего не имею против.

Он почти, ну совсем почти, чувствовал себя негодяем.

— Однажды и с тобой это произойдет, — поведал саксофонист, отрывая взгляд от рюмки. — Это со всеми происходит. И ты попытаешься доказать себе что-то. Только все попусту. А потом приходит такой молодчик, как ты, и корчит из себя черт знает что.

Несомненно, он хотел открыть ему глаза, он даже не вытирал слезы, чтобы не выказывать слабости.

— Наверное, — кивнул Иванов. — Я об этом не думал. — Ему приятно было сделать маленькую уступку, хотя он даже не помнил, когда с ним такое случалось в последний раз. Он просто знал, что из этого ничего путного не выйдет, тебе просто дадут по физиономии, и ты будешь считаешь, что это благородно, что и ты наконец причастен к толстовским идеям. Иногда вполне серьезные мужчины расписываются в слабостях, и ему всегда бывало неприятно выслушивать их откровения.

Он подумал, что саксофонист сейчас ударит его.

— Хорошо, — оценил саксофонист и вдруг попросил сквозь зубы: — Смылся бы ты отсюда.

— С этого бы и начал... — сказал Иванов и в упор посмотрел на него.