Рейз

Лука напрягся и посмотрел на меня так серьезно, что мой желудок сделал сальто. Его рука выпустила мою, и он мягко обхватил щеку, рука слегка дрожала.

— Ты готова? — спросил он, облизывая губы.

Сглотнув, я призналась, когда его рот оказался в дюйме от моего:

— Надеюсь, что я не облажаюсь.

— Это невозможно, — сказал Лука и наклонился вперед, прижимаясь губами к моим. Все, казалось, затихло вокруг нас, и мои глаза закрылись по собственной воле. Губы Луки были настолько мягкими и, как кусочки головоломки, идеально подходили к моим. Не было никакого движения языков или безумных сминаний губ, только два невинных молодых рта, впервые почувствовавших друг друга в интимной обстановке.

Наконец, оторвавшись, я увидела, что лицо Луки выражало шок, заставив мое сердце биться слишком медленно. Но когда его опухшие губы растянулись в счастливой опьяняющей улыбке, я знала, что она отражение моей собственной.

Тяжелая рука Луки потянула меня к себе, и я, свернувшись у него на груди, довольная смотрела на сверкающие воды.

— Как я уже сказал... мы одно целое, — подтвердил Лука мои собственные мысли.

Я знала, прямо тогда и там, что отдала свою душу этому мальчику... Я знала, что никогда не будет кого-то еще, с кем я буду также близка.

***

— Киса? — женский голос с сильным акцентом позвал меня справа. Откинувшись на деревянную скамью и вытерев слезы, вызванные воспоминаниями, я увидела маму Луки. Она тоже была одета в черное, традиционный цвет траура. Не прошло ни дня за двенадцать лет, чтобы мама Луки не носила черный.

Поднявшись, я улыбнулась маме Толстого и обняла ее.

— Как ты, мама?

Ее карие глаза — те же глаза, что и у Луки — посмотрели на распятого Христа, и она пожала плечами.

— Сегодня очень тяжелый день, моя девочка.

Мой желудок упал, и я кивнула головой, не в силах говорить без слез. Талия присоединилась к нам на скамье, и я увидела ее красные глаза. Она едва могла встретиться со мной взглядом. Сегодня был наш общий кошмар.

— Сегодня ему было бы 26, — добавила мама Толстого. Слезы, которые я удерживала, наконец, потекли по моему лицу.

Мама Толстого протянула руку и схватила мою.

— Вы двое были бы женаты и, возможно, я была бы уже бабушкой. — Она посмотрела на меня и добавила: — Он бы любил тебя всю жизнь. Вы бы выглядели так красиво в день свадьбы, и мой Лука выглядел бы так красиво в смокинге. Твоя мама улыбнулась бы с небес в тот день, Киса. Ее сердце переживало за вас двоих, произносящих свои клятвы перед Богом.

Представив картину, нарисованную мамой Толстого, мне как будто воткнули кинжал в сердце. Она сжала руки, чтобы привлечь мое внимание, когда я уже была готова отвернуться, слишком расстроенная тем, что она сказала.

Я смотрела в ее напряженные карие глаза, когда она сильно сжала мои руки и сказала:

— Он не делал этого, Киса. Он бы не убил твоего Родиона. Мой мальчик, родившийся любить, не забрал бы жизнь своего лучшего друга. Его оклеветали. Глубоко внутри ты это знаешь.

Я склонила голову, слезы вовсю текли по лицу. Я верила ее словам, но до сих пор помнила остекленевший взгляд Родиона, раненый Алик в больнице.

— Мама, перестань, — сказала Талия, прерывая заявление ее мамы о потерянном сыне. Талия обошла ее и поцеловала меня в щеку. Обняв за шею свою маму, Талия вывела женщину из церкви, оставив меня в одиночестве посреди богатой комнаты, все глаза святых глядели на меня сверху вниз, наблюдая за моим отчаянием.

— Киса? — спросил Отец Хрущев, и я бросила взгляд в заднюю часть комнаты. — Ты по-прежнему хочешь присоединиться к нам в грузовике?

Вздохнув от облегчения, что отец Хрущев нашел для меня дело, я повернулась и направилась к выходу из церкви. Повернувшись еще раз, чтобы посмотреть на алтарь, прошептала: