Реформатор

А что же базис, — подумал Никита.

А базис, сам себе ответил Никита, пронизавшее мир — от «бракованной» человеческой хромосомы до «черной», пожирающей галактики вселенской дыры — несовершенство мироздания, пронзающее страдающую душу, как стрела летящую птицу, как зеленые лазеры желтых очков сиреневые сумерки.

Никита испуганно посмотрел в фиолетовое на желтой световой (не вся же Москва томилась во тьме) подкладке небо, с которого, как невидимый дождь падали пронзенные стрелами птицы-души, и которое в свою очередь пронзали зеленые лазеры носителя желтых очков и (тут не могло быть двух мнений) неправильных идей.

«В принципе, — продолжил Савва, — все уже взвешено, исчислено и разделено. Остался, так сказать, последний штришок… А потом — ясность, трезвость, — вольно процитировал Маяковского, — пустота, летите в звезды врезываясь»…

«Последний штришок — это, собственно, что?» — полюбопытствовал Никита.

«А собственно то, что будет, к примеру, с тобой после смерти, — ответил Савва. — Должен же появиться кто-то, кто объяснит, закроет тему? Задернет, а может, наоборот, раздернет занавес, что, в принципе, одно и то же. Человечество, — неожиданно рассмеялся Савва, — во все времена норовило побаловаться с занавесом. В особенности, — добавил задумчиво, — любило его срывать и топтать. Видишь ли, люди быстро устают от определенности, летят на новизну, как мотыльки на горящую свечу. И чем чудовищнее новизна, тем охотнее летят, сжигая крыльях, на которых потом могли бы… — прошептал почти неслышно, — прямо в рай».

«А от неопределенности разве не устают?» — спросил Никита.

«От неопределенности люди… пьют и мрут», — странно ответил Савва.

«То есть тебя не удовлетворяют объяснения Христа? — удивился, точнее, не удивился Никита. — Он же сказал, что будет после смерти».

«Удовлетворять-то удовлетворяют, — ответил Савва, — только, согласись, две тысячи лет срок достаточный для того, чтобы объяснения выкристаллизовались в непреложные нормы, сродни закону земного тяготения. Если же этого не произошло, то как можно априори отвергать, так сказать, альтернативные системы доказательств?»

«По-твоему, последний штрих — это конечная и непреложная истина о смерти, — сказал Никита, — а ну как ее нет? В смысле, что это истина каждого конкретного индивидуального сознания, и, стало быть, Дарвин, Маркс, Фрейд… одним словом любой, кто широко обобщает, ничего здесь лично тебе не присоветует?»

«Тогда все просто, — покачал головой Савва. — Я думал об этом. Тогда — каждому по его собственному представлению. Боюсь, что от обощения не уйти, потому что нет более массового и предопределенного обобщения для человечества, нежели смерть каждого в отдельности, а в определенных временных рамках — всех вместе без никаких исключений».

«А если у человека нет никаких представлений?» — спросил Никита.

«Значит, он настолько туп и примитивен, что не заметит собственной смерти, — предположил Савва. — И таких немало».

«А по-моему, — возразил Никита, понимая иллюзорность (эфемерность, легковесность, главное же, необязательность и вторичность, точнее, десятитысячеричность) своего возражения, — последний штрих — это окончательное и бесповоротное осознание того, что в состоянии “вещь в себе”, человек бесполезен и безнадежен. Допускаю, что абсолютная свобода есть абсолютное одиночество. Но человек, когда он один, не может ни черта и не нужен никому».

«А как же Бог? — поинтересовался Савва. — Ведь Бог один как перст».

«Но мы-то не боги, — пожал плечами Никита. — Дух Божий носился в изначальной пустоте, которую он затем преобразовал в… прекрасный, если бы мы его не испохабили, мир. Наш дух носится в… остаточно, скажем так, прекрасном мире, который мы преобразуем в похабную пустоту».

«В этом мире, в этом городе, там где улицы грустят о лете, — дурным голосом (почему-то с армянским акцентом) пропел Савва, — я один, как даже не перст, а… — опять процитировал Маяковского, — последний глаз у идущего к слепым человека. И тем не менее я… кое-что могу, ты увидишь, и… кому-то определенно нужен, ты в этом убедишься. Но мне, в общем-то, нравится, как ты рассуждаешь. Мне бы и самому хотелось так думать. Если бы я наверняка не знал, что все не так».

Никита подумал об универсальности формулы: взвешен-исчислен-разделен. Так, к примеру, судьба обошлась со столь милым сердцу Саввы Советским Союзом. Впрочем, и нечто из области коммерции увиделось Никите в последовательности этих действий. Взвешен — понятно. Исчислен — определена цена. Разделен — подготовлен к (розничной) продаже, которая, конечно, более хлопотна, нежели оптовая, но зато и (если время терпит) более выгодна.