Скрестивший руки на груди, свесивший буйную седую голову отец никак не отреагировал на шум.
Он не мог принять участия в поимке злоумышленника.
Стекольный звон показался Никите мелодичным, как если бы в балконную дверь врезался ангел.
Не зажигая света, Савва, аки тать в нощи (если, конечно, отвлечься от того, что он был у себя дома), подкрался к дыщащей теплым лиственным ветром и дождем двери, резко сдвинул занавеску.
На балконе и впрямь бился ангел, хотя нечто определенно не ангельское присутствовало в его гибком черном теле, намертво заблокированных в чугунной решетке жестко структурированных крыльях.
Никита побледнел: дельтапланеристка!
Еще больше он побледнел, когда она стащила с головы шлем, сбросив (как излишек воды с вершины плотины) поверх плотно облегающего тело черного резинового комбинезона лавину золотых волос.
Никита узнал ее.
Впрочем, некоторое время он сомневался, как и должен сомневаться человек, собирающийся обратиться к другому человеку, которого прежде видел… во сне.
«Здравствуй, Цена, — сказал Никита. — Значит это ты летаешь в церковь на дельтаплане?»
«Сегодня не долетела, — ответила Цена, высвобождаясь из крыльев. — Наверху тихо, а внизу очень сильный ветер. Я не с пустыми руками, — извлекла из рюкзака икону. — Хотела, как сейчас принято, передать в дар родной церкви. Чтобы об этом потом написали в “Православном Дорогомилове”».
Было темно, и Никита не сумел рассмотреть, что именно изображено на золотом в красной рамке поле. Единственно, ему почудилось какое-то движение на иконе, но это могла быть игра света и тени.
«Что это за икона?» — спросил Никита.
«Не знаю, — ответила Цена. — Мне подарили ее в Крыму».
«Кто подарил?» — спросил Никита.
«Ты будешь смеяться, — ответила Цена, — но мне подарил ее… дельфин. Я загорала на камнях в бухте, там глубоко, он подтолкнул ее ко мне носом. Странно, она наверное долго была в воде, но краски нисколько не поблекли. Это необычная икона, — тихо сказала Цена Никите, — на ней, как на экране, меняются сюжеты. Я думаю, отец Леонтий — новый настоятель церкви — сообразит, что с ней делать… Да, а откуда вы знаете как меня зовут? — спросила она. — Разве мы знакомы? Хотя тебя, — посмотрела на Никиту, — я вроде бы видела… сверху возле церкви».
«Многие люди в этом мире незнакомы, — странно пошутил, обдав их живейшим запахом вина, Савва, — но мир не становится от этого ни лучше, ни хуже».
«Как и люди, — пройдя по битому стеклу аки посуху, Цена вошла в дом. — Похоже, я прилетела куда надо».
Часы
Никита уже не помнил, когда впервые увидел Ремира и Енота.
Быть может, в день, когда Савва показал ему «живые часы истории».
А может, в день, когда тот объяснил ему суть мирозданья.
Если конечно это случилось не в один и тот же день.
В иные дни Савва объяснял Никите суть мирозданья по десять раз на дню, и каждый раз это были правильные, хотя и взамоисключающие объяснения.
«Во всяком случае, не менее правильные и не менее взаимоисключающие, нежели сама сущность объясняемого мира», — как-то заметил Савва.
В понятии «мироздание», как в периодической системе элементов, уживались тяжелые, стремящиеся к центру земли радиоактивные металлы, рвущиеся в атмосферу, легкие, как жребий приговоренных к смерти, газы, равно как и всевозможные сконструированные, то есть существующие лишь теоретически, соединения типа «менделевий», или «правдий» (элемент, открытый в 1962 году — в аккурат к полувековому юбилею самой тиражной в то время советской газеты).
Тогда еще Никита по причине малых лет не был знаком со знаменитым «лезвием Оккама», вскрывающим «определяющее сознание» бытие посредством максимы (а может, леммы, но, может, и догмы): «не следует умножать сущности без необходимости». Это потом он придет к выводу, что, в принципе, остановка сущности, придание ей абсолютной неподвижности есть не что иное, как постижение Бога. И — одновременно — постижение смерти. Получалось, что в мире присутствуют лишь две противостоящих (неподвластных) безумному лезвию неумножаемых (и неделимых) сущности: Бог и смерть.
Лезвие проходило сквозь них, как сквозь ничто, или… сквозь все.
Никита, впрочем, подозревал, что между двумя основными сущностями возможны какие-то иные, неизвестные человечеству математические действия, время которых пока не настало.
Позже он понял, что и сами люди делятся (умножаются) в зависимости от присущего им коэффициента делимости (умножаемости) сущностей. У одних не поддавались, хоть умри, делению такие сущности, как «Родина», «честь», «закон». У других — «семья», «долг», «супружеская верность». Третьи же скользили по плоскости извилистого, как символ доллара, коэффициента, неуверенно притормаживая на понятиях «воровство», или «убийство». А четвертые лихо катились еще дальше и ниже… куда?
Никита подозревал, что в ад, особенный виртуальный ад, инсталлированный в Божий мир, как скрытый (когда черное — белое, а белое — черное) негатив в цветной позитив Божьей же воли.