Реформатор

— Как ты отстал от жизни, брат, — с огорчением покачал головой Савва. — Ты, наверное, думаешь, что я все еще занимаюсь составлением пирамид и прочих геометрических фигур из человеческой плоти, разного рода милыми безделушками, вроде парня в цилиндре, перебросившего через руку плащ из собственной кожи, официанта, несущего на подносе свои дымящиеся внутренности, женщины за утренним теалетом, расчесывающей мозг? Те времени давно прошли, — вздохнул Савва. — Мне надоели эти трупы, слишком много с ними возни. С некоторых пор я использую новую — уникальную — технологию консервации человеческих тел. Теперь я могу… — воздел руки к потолку, — все!

Никита Иванович вдруг отчетливо (как будто это было вчера, а не несколько лет назад) вспомнил, как подошел к вытянувшемуся от Центрального пражского вокзала до самого горизонта поезду, в котором Сабо представлял композицию “Life — it is a long, long train”, почти было купил билет, но в последний момент передумал, потому что понял, что… не выйдет из этого поезда живым. Что не для того тянется неизвестно куда этот поезд, чтобы люди выходили из него живыми. Что человек, пред чьими глазами пройдет такое количество мертвых, изображающих из себя живых, сам неизбежно превратится в мертвого, хоть и будет изображать из себя живого. Помнится, даже некая справедливость увиделась в этом Никите Ивановичу, он подумал, что есть определенная логика в том, что делает этот загадочный Сабо.

— А еще кидалово в том, — продолжил Савва, что с такой же страстью, с какой мы некогда думали — и, кстати, кое-что делали! — о счастье Родины, справедливости, народном благе, мы на каком-то этапе жизни начинаем думать — и опять-таки, делать! — вещи, прямо противоположные. Хотел сделать людей счастливыми, — с недоумением посмотрел на Никиту Ивановича Савва, как будто в этом была и его вина, — а сделал… мертвыми. Хотел привести народ и власть к единому знаменателю, а привел… к нулю. Хотел честно служить, а дослужился до… повешения на Красной площади под барабанный бой. Хотел любви, признания, богатства, а получил… мир, где это все отсутствует по определению. Хотел семью, детей, а получил… Ты видел мою раннюю композицию “Кенгуру” — беременную женщину с раскрытым, как двери, животом, откуда смотрит ребенок? А главное, почему эти взаимоисключающие крайности не просто уживаются, но гармонично сосуществует внутри одного человека? Объясни мне, кто, когда и зачем перевел стрелки моего, летящего в коммуну, паровоза? Кто превратил его в long, long train… с консервированными мертвецами? — замолчал, глядя на Никиту Ивановича, словно только что увидел. — Я знаю, зачем ты здесь, — вдруг схватил его за руку. — Ты хочешь… Но это глупо. Это все равно, что разрезать пополам солнце…

— Зачем ты это делаешь? — тихо спросил Никита Иванович. — Тебя все боятся и ненавидят.

— Я всего лишь стремлюсь раскрыть во всей полноте внутреннюю красоту человека, — с достоинством истинного художника-авангардиста ответил Савва, протягивая Никите Ивановичу фужер. — Я устал слышать о красоте души. Кто ее видел, эту душу? — отхлебнул из своего фужера. — Если ее никто не видел, то как можно рассуждать о ее красоте? Вот я и показал миру красоту внутренних, скрытых под кожей, органов человека, совокупность которых и есть душа. Так что, истинный певец человеческой души — это я! — с гордостью произнес Савва. — Разве я виноват в том, что некоторые морально ущербные, нищие духом люди не хотят наслаждаться этой красотой? Твое здоровье, брат! — поставил пустой фужер на длинный, подозрительно похожий на операционный, стол. — Ты ведь не хуже меня знаешь, чего больше всего на свете боятся люди…

— Смерти? — по инерции уточнил Никита Иванович.

— Неправильный ответ! — хлопнул в ладоши Савва. — Больше всего на свете люди боятся… правды!

— Что ты… пьешь? — с ужасом спросил Никита Иванович.

Напиток был столь же крепок, как и Tuzemsky rum, но, в отличие от него, солон. Цвет напитка Никита Иванович не сумел определить сквозь темное стекло старинного фужера, но почему-то он показался ему…

— Кровь со спиртом, — подтвердил кошмарную догадку Савва. — Напиток богов, нектар, возвращающий силы. Кстати, опять кидалово, — весело рассмеялся. — Всю жизнь любил сухое красное вино, а сейчас пью… — сморщив нос, понюхал пустой фужер. — А куда деваться, врачи сказали, что это для меня полезно. Да и запасы консервированной крови у нас… практически неисчерпаемые. Боюсь, что я все-таки прав, — поманил к себе пальцем Никиту Ивановича. — Человеческая жизнь — это long, long train… И ты поедешь вместе со мной, брат, на этом поезде до станции назначения.

— Зачем? — спросил Никита Иванович, не зная, радоваться или нет продлению (по крайней мере до прибытия на таинственную станцию) жизни.

— Неужели ты до сих пор не понял? — внимательно посмотрел на него Савва.

— Что именно? — уточнил Никита Иванович.

— Что ты и я… Что мы с тобой…

— Ну да, братья, — вздохнул Никита Иванович, — река общей крови. Куда она нас несет?

— В Москву, — ответил Савва.

— В Москву? — удивился Никита. — Зачем? Кто нас там ждет?