Реальность и мечта

Антоний умирал на сцене от любви к прекрасной колдунье Клеопатре и рвался к ней в Египет, забыв и власть, и Рим. А у меня порой не хватало физических сил под бременем этих страстей, чтобы передать пламенный темперамент античного римлянина. «Ты знала хорошо, / Что сердцем у тебя я на буксире / И тронусь вслед. Ты знала, что тебе / Достаточно кивнуть, и ты заставишь / Меня забыть веления богов»…

А теперь мне хотелось бы вернуться к вопросу о том, что превращает драматургического персонажа в подлинного героя.

По-моему, ответ может скрываться в образе Юлия Цезаря из «Мартовских ид». Эта фигура с легкой руки историков и драматургов в нашем сознании накрепко связана с переломами эпох и сдвигами пластов времени. Но какие бы титаны ни выходили на общественную арену, чтобы увлекать людей за собой, остается лишь удивляться, сколь однообразно ведет себя человечество в «минуты роковые» социальных потрясений, когда бы и где бы они ни происходили. Будь то Франция начала XIX века, Англия XV или совсем уже архаика — дохристианская эпоха, упадок республики и создание империи в Риме.

Естественно, Торнтон Уайлдер, автор романа «Мартовские иды», не мог не насытить свое произведение мыслями и чувствами своих современников, идеями текущего дня, но в том-то и фокус, что эти мысли, чувства и идеи родственным эхом отзываются для нас. Словно голоса веков окликают живущих сегодня: «Посмотрите на нас, прислушайтесь, как мы рядили и судили, приглядитесь, в чем наши ошибки, и не повторяйте их. Наш горький опыт — для кого он, как не для вас, потомков?»

Я не перестаю удивляться великой прозорливости художественного исследования истории: то, что происходило в Древнем Риме, описано автором-американцем, а нами, русскими, недавно еще советскими людьми, воспринимается как аналог недавнего прошлого со всеми его страстями. И там и здесь происходил слом старого, а на его обломках возводилось новое, и было неизвестно, станет ли оно жизнеспособным. А контрастом происходящему трагическому событию были обыкновенные человеческие жизни.

В романе Уайлдера знатная римская дама Клодия Пульхра писала Цезарю, а Цезарь писал Клеопатре. И фоном этому любовному треугольнику — нарастающий грохот истории, свидетельствовавший о том, как в муках кончалась величайшая республика древнего языческого мира.

Так вышло, что «Мартовские иды» Уайлдера дважды «вмешивались» в советскую действительность. Первый раз в виде романа, опубликованного в журнале «Новый мир», который в 60-е годы XX века был очень моден, а справедливее сказать — злободневен.

В изощренной литературной форме романа в письмах открывалась страшная картина гибнущего римского колосса. Гибель эта была не в боях с врагами или в горнилах революций, нет. Тут не грохот канонады, не Фермопилы, а обычная гражданская жизнь женщин и мужчин, их отношения: любовь и дружба, амбиции и зависть, ссоры и примирения. И в этом обнажении частной жизни мы вдруг узнавали те же кислоты, что разъедают, подтачивают основу основ и нашего еще внешне могучего государства — духовный мир советских граждан.

Да, приметы злокачественной болезни всех великих государств, предшествующие их гибели, похожи. Потому-то и читали «Мартовские иды» в нашем Союзе Республик свободных, становясь в очередь за каждой следующей книжкой журнала, торопя друг друга и проглатывая очередной кусок за ночь: в романе проглядывало то, что несколько десятилетий спустя произошло и в нашей державе. Да, видно, уроки не идут людям впрок…

Тогда же один из телережиссеров, Орлов, загорелся мыслью сделать телеспектакль по «Мартовским идам». Роль Цезаря он предлагал мне, но дело не вышло: советские имперские власти не желали видеть себя в зеркалах истории. Император Юлий Цезарь, у которого при одном взгляде на то, что происходило в его государстве, руки опускались, не должен был, не мог, не смел рождать какие-либо ассоциации с нашими генсеками. Тогда в принципе не проходили даже элегантнолитературные намеки.

И долго со спектаклем тянулось: то вдруг начинали о нем разговор, то снова забывали на годы.

Но вот в начале перестройки к нам в Вахтанговский театр из провинции пришел интересный режиссер Аркадий Фридрихович Кац. Мы с ним искали пьесу для постановки, я и вспомнил о том телевизионном проекте и предложил ему «Мартовских ид». Он увлекся, сделал свою инсценировку для театра и поставил спектакль. Так Цезарь и события его жизни в переложении Уайлдера еще раз влились в реку советской действительности, но река, как ей и полагается, была уже несколько иной. Если прежде мы больше обращали внимание на черты нравственного упадка последней Римской республики, то теперь в дрожь ввергало «предчувствие гражданской войны», как пел один наш рок-певец.

В спектакле я играл Цезаря, необычного, трагически одинокого Цезаря, который наделен страшным даром предвидения.