Реальность и мечта

Я никогда не стремился к участию в партийной и общественной жизни, но меня не миновала чаша сия. На закате советской эпохи мне довелось быть одним из немногих актеров, которые, так сказать, ходили во власть. Меня избирали депутатом Верховного Совета СССР, Советов других уровней, членом последнего ЦК КПСС. На XXV съезде КПСС я даже попал в Контрольную комиссию Центрального Комитета партии. Но такой почет не доставлял особой радости или удовлетворения — все-таки функции у депутатов были демонстративно-декларативными. Да и само избрание было каким-то странным! Тогда рассуждали так: сталевары в представительных органах власти есть, учительницы есть, доярки… А где артисты? Нет? Давайте-ка Ульянова выберем. Он всегда такие роли играет: председателей колхозов, директоров заводов, комсомольцев-добровольцев. Вместе со мной в 1989 году, когда в воздухе носились новые идеи, в этот оборот взяли Олега Ефремова и Кирилла Лаврова. И был грешок: мы думали, что отныне все будет по-другому, но недолго нас согревала эта надежда. Позднее, наблюдая по телевидению за работой Верховного Совета России, я окончательно убедился: представительство ничего не дает той группе людей, которая посылает в законодательный орган своего депутата, хотя бы потому, что все вопросы решаются простым большинством голосов. Так имеет ли смысл заниматься политикой наряду со своим основным делом? Не лучше ли отдавать время и силы только этому делу? Ты политик — вот и сиди в Думе, думай думу. Ты актер — вот и будь актером.

К сожалению, эта верная мысль пришла ко мне далеко не сразу. А во время перестройки я, так же как многие люди в стране, носился в угаре сумбурных идей, веря, что очередная революция чем-то поможет театру. И все же среди высокопоставленных государственных деятелей я встречал заинтересованное отношение к театральному делу. Поэтому, уйдя из политики, я сохранил хорошие воспоминания от недолгого общения с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Он прислушивался к мнению актеров, порой на каком-нибудь заседании при обсуждении серьезных вопросов он мог спросить: «А что по этому поводу думает товарищ Ульянов?» И пару раз я высказывал свою точку зрения.

Еще Горбачев любил наш театр. Он смотрел у нас «День-деньской» А.Вейцлера и А.Мишарина и «Брестский мир» М.Шатро- ва, но последний спектакль он не принял. Особенно сцену, где Ленин становится на колени перед Троцким, — о ней тогда вообще было много споров, некоторые считали ее унижающей достоинство вождя революции, недопустимой ни при каких обстоятельствах для обнародования. Да вообще, когда Троцкий с Бухариным находятся на сцене наравне с Лениным — это трудное испытание для партократа.

А в спектакле кипели страсти почище, чем на депутатских заседаниях! Там в самом конце я, играя Ленина, в сердцах швырял стул. А стул был венский, и наши декораторы все упрекали меня, что я дорогие стулья ломаю. Я и предложил им сварить железный реквизит. Сварили… Стул в пуд весом! А я метнул его от души и по привычке. И словно обухом по руке! Связки порвал.

На другой спектакль, инсценировку романа Уайлдера «Мартовские иды», где я играл Юлия Цезаря, приходили многие члены еще существовавшего тогда Политбюро. И вот на сцене перед ними разворачивается картина гибнущей Римской республики. Всюду разврат, вседозволенность, безответственность чиновников и военачальников, их чудовищный эгоцентризм, который становится превыше всего, дороже народа, страны, государственных интересов.

Горбачев смотрел «Мартовские иды» уже после Фороса. Когда кончился спектакль, он пригласил меня в ложу. Улыбаясь, спросил: «Это что — наглядное пособие для понимания нашей жизни?» «Да, Михаил Сергеевич, что-то в этом роде», — ответил я.

Все-таки человек он здравомыслящий. К нему сегодня относятся по-разному, а я сохраняю уважение, хотя думаю, что его вина в распаде страны безусловно есть. Иное дело, что Горбачев не желал и не ожидал этого, но история предоставила ему первое слово, а за слова принято отвечать. Впрочем, пока до конца неясно, во что выльются начатые при Горбачеве перемены.

С эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических органах, делающих политику. Прошли времена и художественной публицистики, когда бурный успех имели пьесы, обличающие пороки общества и правящей государственной системы, и театр вернулся на свое законное место в искусстве. И я, предпочтя профессию идеологии, отныне решил, что лучшей кафедрой для провозглашения моей гражданской веры послужит не трибуна, а сцена, театральные подмостки.