Реальность и мечта

…И мы дерзали! Играли то, к чему душа лежала. Иногда бывали забавные случаи. Студент брался за категорически противопоказанную ему роль и в самый трагический момент «давал петуха» — получалась пародия. Иногда наши экзерсисы приводили педагогов в восторг, иногда — в полный ужас. Кстати, в системе оценок не было никаких «отл.», «хор.» или «неуд.». Ставился плюс или минус, причем один плюс, в каком бы восторге педагог ни был от исполнения отрывка. Оценивалась лишь удача или неудача, а потом вместе разбирали, в чем она состояла.

Этот метод обучения был хорошей подготовкой к работе в театре. Училище как бы ставило актера на рельсы, по которым ему предстояло двигаться в профессию. И он ощущал под ногами не зыбкий песок, а твердую землю.

Великая беда, трагедия, быть может, целых поколений актеров, когда руководители театра, имея солидный возраст, еще вовсю выступают на сцене, оттесняя молодежь. Время, когда им придется уйти, все равно наступит, смена придет — такова природа человеческого мира. Но в этом случае молодой актер, допу- щенный-таки на сцену, может потерять под собой почву, будучи не готовым к самостоятельной работе, и не станут ему опорой ни обучение в училище, ни годы работы в театре, где ему мало что приходилось играть. Мне и многим моим товарищам по учебе удалось избежать этих бед.

В искусстве мы долгое время шли рука об руку с Евгением Симоновым. Мы вместе начинали творческую жизнь в училище с отчаянной попытки самостоятельно поставить ни много ни мало, а «Бориса Годунова».

Однажды Евгений подошел ко мне и долго говорил о том, как он видит спектакль, как представляет Бориса и почему предлагает мне сыграть эту роль. С гулко бьющимся сердцем, вдохновляясь все больше и больше, я слушал его рассказ о будущем спектакле. Наконец, мы приступили к работе — с яростью и самозабвением. Случалось, мы репетировали дома у Симоновых, в кабинете Рубена Николаевича. Во время одной из репетиций, надрываясь и стараясь разбудить свой темперамент, я сломал его письменный стол. Еще мы ездили в Загорск, в Троице-Сергиеву лавру, ходили между древними православными соборами, слушали службу, стояли среди молящихся, стараясь проникнуться духом времени Бориса Годунова. Но, как потом выяснилось, наши усилия были напрасными. Спектакль не вышел, не получился, да, вероятно, и не мог. Слишком непосильную ношу мы брали на неокрепшие студенческие плечи. Но чудные наши захлебы Пушкиным, стариной, поэзией, совместная работа спаянных одной мечтой людей, дерзания молодости не канули для нас в пустоту. Не удачами или осечками, а неуклонным движением вперед дорог мне тот ранний опыт. Но это понятно теперь, а тогда мы горько переживали провал.

Мы показали спектакль Борису Евгеньевичу Захаве, нашему ректору, и, усталые, притихшие после страшного нервного напряжения, сели в зале и стали ждать суда. «Как вы хотите работать — по искусству или по ремеслу?» — начал он свою беседу. Мы молчали, не понимая, к чему этот вопрос. «По ремеслу, — продолжил он, — вы еще не научились, и это прекрасно, а по искусству вы еще не доросли, что вполне естественно». И строго, без снисхождения он разобрал нашу работу по косточкам. Заха- ва не стал нас хвалить за смелость, не восхитился упорством, с которым мы работали над «Борисом Годуновым». Зато он спокойно рассуждал о высотах театрального искусства, о неизбежных трудностях, о бесконечном совершенствовании актерского и режиссерского мастерства, о годах немилосердного труда и редких победах, о беспощадной профессии актера, об ответственности режиссера.