Разрыв

Ну, Зайковски это, понятное дело, на руку, потому что идиотом-то теперь я выгляжу. Смотрит он на меня, не улыбается, но я знаю, – улыбается, внутренне. А мне что делать остается, только отвечать, потому как, если Тревис задал тебе вопрос, ты должен ответить, просто-напросто должен. Я к тому, что и дети его до смерти боятся, да и мы, учителя, тоже. Ну, то есть, я вообще никого не боюсь, но Тревис-то, скажем так, директор школы.

Я и отвечаю, говорю, дело не в том, что он сказал, директор. Дело в том, как он это сказал.

Как он сказал что? – спрашивает Тревис. Что он сказал?

Он сказал… сказал, что я преподаю физику, директор. А потом, что латынь.

И Тревис смотрит на меня, как на умственно отсталого, типа, как на ребенка с задержкой развития, которые у нас в В-классе учатся. Я пытаюсь объяснить, говорю Зайковски, вы же знаете, что хотели этим сказать, точно знаете, не изображайте невинность.

Ну, конечно, все уже пялятся на меня. Да это ладно, они ж меня знают, знают, что я за человек. И точно знают, что происходит, я в этом уверен. Все, кроме Мэгги. Вот она смотрит на меня так, точно я лобковый волос в ее яичнице. И знаете, что меня особенно бесит? Этот случай – ведь он-то их и сблизил. Вот что меня бесит. Она пожалела его, Мэгги то есть. И все дальнейшее, эта их любовь, херня это все, потому что основана она на вранье. На вранье Зайковски.

Вот, собственно, и все. Директор говорит, что мне лучше больше не пить, а я говорю, что пью апельсиновый сок, долбанный апельсиновый сок, а директор говорит, да, ну, тем не менее, и начинает нести какую-то лабуду насчет сахара. И отводит меня в сторонку. И я ухожу.

В общем, вот так. Так мы с Зайковски и познакомились. Дальше-то все просто стало цепляться одно за другое.

– Он не станет с вами разговаривать.

– Он знает, что произошло? Ему рассказали об этом?

– Вы не слушаете меня, инспектор. Он не станет с вами разговаривать. Он ни с кем не разговаривает, даже с родителями.

– А вы не отвечаете на мои вопросы, доктор. Ему рассказали о случившемся? Он знает?

Доктор постучал себя папкой по бедру. Снял очки.

– Думаю, знает. Я обсуждал это с его родителями. И мы пришли к заключению, что, если он все узнает, это может пойти ему на пользу. Во всяком случае, не повредит.

– На пользу? – Люсия заглянула сквозь небьющееся стекло в палату. Но увидела только пустую кровать. – Вы полагали, что это заставит мальчика заговорить? Что потрясение вынудит его сказать хоть что-то?

Доктор, не моргая, смотрел на нее.

– Совершенно верно.

– Но не заставило.

– Нет, не заставило.

Люсия кивнула. Снова посмотрела, немного отклонившись назад, сквозь стекло. Однако мальчика так и не разглядела.

– Я хочу взглянуть на него, – сказала она.

– Он не…

– Не станет со мной разговаривать, я знаю. И все же, я хочу взглянуть на него.

Доктор был мужчиной высоким, смуглым, похожим на иностранца. Когда он стискивал челюсти, прямо под его ушами выступали два заостренных бугорка, – как будто доктор пытался проглотить отвертку, а та, не дойдя до горла, встала поперек.

– Но только ненадолго, прошу вас.

– Хорошо, доктор.

– И не забывайте о том, через что он прошел.

– Хорошо, доктор.

– Он все еще приходит в себя. Ему необходим покой.

– Я понимаю.

Доктор приоткрыл дверь и придержал ее, позволив Люсии проскользнуть в палату. Она вошла, постояла, ожидая звука закрываемой двери. А не услышав, обернулась, поблагодарила доктора и подождала, пока он уйдет.

Поначалу ей показалось, что в палате никого, кроме нее, нет. Здесь стояли четыре кровати, все пустые. Однако в четвертой, стоявшей в самом дальнем от Люсии углу, кто-то не так давно спал. Шторка перед ней была наполовину задернута, на столике –  стакан и графин с водой. Стакан был пуст, графин полон.

– Эллиот?

Она старалась ступать мягко, однако подошвы ее туфель все равно постукивали по виниловому полу.

– Эллиот. Я Люсия Мэй. Из  полиции.

Она пересекла комнату, остановилась у изножья неубранной кровати. И увидела вровень с ее матрасом макушку. Увидела волосы. Короткие и светлые, немного отдающие в рыжину. Они были светлее волос Люсии, а в остальном походили на них – не такие рыжие, конечно, но, может быть, лишь потому, что не такие же длинные.

Люсия сделала еще шаг и ей открылся весь мальчик. Он сидел на полу за кроватью, у стены. Первым, что бросилось Люсии в глаза, было родимое пятно. Оно покрывало левую щеку Эллиота, ту, что была обращена к ней, и тянулось от уха к уголку рта, создавая впечатление, что Эллиота ударили – сильно и не один раз – или подержали щекой у чего-то горячего.

А затем она увидела и шов,  ломаной линией спускавшийся от межбровья, через нос и к линии челюсти. Доктор сказал, что у Эллиота повреждено также и правое ухо, но уха она оттуда, где стояла,  видеть не могла. По словам доктора, ухо было оторвано. Вернее, откушено.

Ей хотелось заглянуть мальчику в глаза, однако они не отрывались от книги, которую он держал на острых верхушках согнутых колен.

– Эллиот? – повторила Люсия.

Ей говорили, что мальчик не ответит, но она все же надеялась на что-то.