Разрыв

Чтобы снова перечитать твои имейлы, приходится скролить всё ниже и ниже. Твое имя встречается всё реже; пару месяцев назад мои входящие были им завалены. Вчера вечером я открыла твой последний имейл, чтобы ответить. Я не смогла ничего придумать, но всё равно хотела тебе об этом сказать. Как написать ничего? Напечатать пробел и нажать отправить, выдохнуть отсутствие в прозрачный воздух, развернуть пустой конверт и увидеть послание на обороте (когда-то делали такую бумагу для аэрограмм: французы говорят Un air de rien – «как будто ничего»[15]). И тем не менее я хотела отправить это: хотела, чтобы ты услышал сигнал, щелчок во входящих, звук доставленной пустоты: конверт и есть сообщение, и я хотела, чтобы ты его получил. Отправить его – значит сказать – добавляя веса только маркой, – что? «Я бы хотела, чтобы ты был рядом?» Нет, не совсем. Может, «Я двигаюсь дальше. Я на свободе. Смотри на меня (не смотри на меня). Но я существую. Всё еще».

Постер на торце Maison de l’Air: Touchez, sentez, ecoutez l’air! (Прикоснитесь, почувствуйте, услышьте воздух!)

Реклама постоянной экспозиции на фасаде Maison de l’Air: A ne pas manquer! (Не пропустите!)

Мимо Maison по склону за Парком Бельвиль я спускаюсь по ступеням к площади Анри Кразюки, названной в честь участника сопротивления и тред-юниониста, – здесь женщина продает коммунистическую газету L’Humanit'e. Остальные ведут вежливую беседу. На соседней рю Левер граффити: Peuple de France, prends ta libert'e! (Народ Франции, требуй свободы!)

Свободы? Свободы! Ходить, где вздумается, где вздумается, там и ходить. Свободы переходить шестиугольный перекресток на площади Анри Кразюки – как большинство парижских перекрестков, он предлагает не четыре, а шесть вариантов: рю Левер, рю де ля Мар, рю де Каскад, рю де Курон, снова рю де ля Мар, продолжающаяся с другой стороны площади, рю де Анвьерж. Или свободы не переходить, остаться. Но свобода означает движение, ведь так: у воздуха нет границ. В интернете их тоже нет.

Разве она не хороша?

Так это ты, это твой голос я слышу в своей голове? До того как уехать, ты сказал: Увидимся в Праге, если мы всё еще будем писать друг другу. Но мы не пишем. Как тебе удается со мной говорить?

Разве она не хороша?

Это ты про продавщицу L’Humanit'e?

Все парижанки ходят по улицам вызывающе. В городе крошечных квартир женщины одеваются так, чтобы их замечали на тротуарах. Продавщица L’Humanit'e, как и я, подходит к площади Анри Кразюки со стороны рю де Анвьерж (улица одевствененных; другие значения: улица очищенных, опустошенных, оневиненных). Она одета по-уличному: не в пиджаке от Шанель (я ни разу не видела парижанку в пиджаке от Шанель), а по-бельвильски: джинсы, черная косуха нараспашку, шарф с цветочным принтом.

Разве она не хороша?

Ну, конечно, она хороша. Теперь я это вижу. Я впервые увидела женщин твоими глазами, так, как их видят мужчины: промелькнувшая ножка, изгиб груди, женщина по частям. Ты видел их со стороны, сзади, всегда удаляющихся, взмах шарфа, прядь волос, взгляд. Ты видел шлейф, краешек, как он – необозримый – исчезал в никуда, из уголка твоего глаза. В Париже (где перекрестки не четырех-, а шестиугольные) больше углов, и ты знал толк в каждом из них. Разве она не хороша? Пускай не целиком, но всегда отчасти. Выбери, и ты никогда не будешь доволен. Та, что с ногами, не будет той, что с грудью, и так далее, и тому подобное. Разве она не хороша? Как я могу разобрать, потерянная среди множества сотен грудей, сотен ножек. Разве она не хороша? Конечно, она хороши.

В глубоком трауре, стан

тонкий изгибая,

Вдруг мимо женщина

прошла, едва качая

Рукою пышною край платья