Разобщённые (ЛП)

— Ни черта бы не дал тебе четырнадцать. Вали-ка ты куда подальше. На фига мне такой духовный учитель — младенец Иисус какой-то. — Он взъерошивает волосы Лева, которые, кстати, за последний год отросли до плеч, так что мальчик действительно похож на исусика.

Лева эта реплика не задевает — такое он слышит через день да каждый день.

— У нас ещё полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?

— Потому что меня поймали, — бросает панк. Он сверлит Лева пристальным взглядом прищуренных глаз. — Что-то рожа у тебя больно знакомая. Где это я тебя видел?

Лев пропускает его вопрос мимо ушей.

— Тебе, наверно, лет шестнадцать, — говорит он. — Я прав? В твоём досье написано, что ты «кандидат на состояние распределённости». Тебе об этом известно? Это значит, что тебя могут отправить на расплетение.

— Спятил? Чтобы мамаша отдала меня в расчленёнку? Да у неё духу не хватит. Кто тогда будет оплачивать её долбаные счета? — Парень закатывает рукав: оказывается, у него вся рука в наколках — от запястья до плеча живого места нет от костей, черепов и всяких прочих ужасов. — К тому же — ну кому на фиг сдались такиеручки?

— Ты удивишься, — возражает Лев, — но люди платят большие деньги за такие замечательные наколки, как у тебя.

Панк, кажется, огорошен. Он снова вперяется в Лева.

— Слушай, ну правда, откуда я тебя знаю? Ты живёшь здесь, в Кливленде?

Лев вздыхает.

— Ты не знаешь меня, ты знаешь обо мне.

Проходит миг, и глаза панка округляются — вспомнил.

— Вот это да! Ты тот самый чувак! Ну то есть хлопатель! Ну то есть тот, что не стал хлопать! Это про тебя во всех новостях уши прожужжали!

— Да, это я. Но здесь я не для того, чтобы говорить о себе.

В одно мгновение панк превращается в другого человека.

— Да, да, знаю. Ты того... извини, я вёл себя как последняя жопа. Так почему ты не в тюряге?

— Заключил сделку о признании вины — знаешь, юридический термин такой. Мне нельзя об этом говорить. Скажу только, что вести беседы с такими, как ты — это часть моего наказания.

— Во бля! — говорит парень, лыбясь во всё лицо. — Тебя, небось, в пентхаусе поселили?

— Слушай, мне действительно нельзя об этом распространяться. Зато я вправе слушать всё, что тебе только вздумается мне сказать.

— Понял, понял. Ну то есть, если тебе так уж хочется услышать всю эту фигню...

И парень ударяется в исповедь и выкладывает всю свою историю — наверняка он ничего такого в жизни никому не рассказывал. Так что в печальной известности Лева есть хотя бы одна положительная сторона — уважение со стороны тех, кто не оказывает его никогда и никому.

Ребята в колонии всегда очень живо интересуются жизненными обстоятельствами Лева, но, отпуская его на свободу, власти поставили предельно чёткие условия. Он снискал столько симпатии со стороны одних людей и столько неприятия со стороны других, что в «интересах народа» было как можно скорее удалить его из новостей и всячески избегать того, чтобы он стал общенациональным рупором против расплетения. Дело кончилось тем, что его приговорили к домашнему аресту, вживили в затылок следящий чип и припаяли 520 часов общественных работ в год, до тех пор пока Леву не исполнится восемнадцать. Общественные работы состоят в том, чтобы подбирать мусор в местных парках и вразумлять сбившуюся с пути молодёжь, предостерегая её против наркотиков и деструктивного поведения. В обмен на относительно лёгкое наказание Лев обязался выдать властям всю известную ему информацию о деятельности хлопателей и других террористических группировок. Это как раз было проще всего — он практически ничего не знал о происходящем в организации за пределами его ячейки, а все её члены погибли. Ещё мальчика обязали молчать — он не имел права ничего рассказывать о расплетении, жертвовании десятины, а также о том, что случилось в «Весёлом Дровосеке». То есть, Лев Калдер должен был исчезнуть.

— Нам надо бы называть тебя Русалочкой, — подтрунивал над ним брат Маркус, — потому что эти кудесники за возможность свободно ходить забрали у тебя голос.

И вот теперь каждое воскресенье пастор Дэн забирает Лева из дома его брата Маркуса, и они отправляются делиться сомнительными сокровищами своей духовности с ребятами из колонии для несовершеннолетних преступников.

Поначалу Лев чувствовал себя мучительно неловко, но через некоторое время он научился проникать в сердца своих незнакомых собеседников, докапываться до затаившихся в их душах бомб и выдёргивать запал прежде, чем начнётся обратный отсчёт.

— Пути Господни неисповедимы, — как-то сказал ему пастор Дэн, придавая старому изречению новый смысл. Если Лев и восхищается кем-то, то это, безусловно, своим братом Маркусом и пастором Дэном. Маркусом — не только за то, что тот заменил ему отца и мать, но за то, что Маркус ради него, Лева, не побоялся порвать все связи с семьёй. Они теперь стали изгоями. Их семейка, с её закоснелыми понятиями и верованиями, записала обоих в мертвецы, вместо того чтобы принять и примириться с их выбором.