Генри вновь подумал о лягушках в аквариуме. О раздувшихся, позабытых трупах. А потом исчез, словно кто-то щелкнул выключателем в его мозге.
Генри не мог открыть глаза.
– Она утонет в этом бассейне, – обратился Генри к Тесс какой-то потаенной частью своего мозга, затерянной в прошлом. Голос рока и судьбы. Черная грозовая туча на горизонте. – Ты должна была разрешить мне засыпать его. Здесь мог быть теннисный корт или зеленая лужайка.
Генри вынырнул на поверхность и с трудом разлепил глаза. Он увидел лишь ноги. Тонкие ножки, скрещенные в воздухе. Торчащие из резиновой внутренней трубы. Она застряла и бьется под водой, отчаянно стараясь вырваться.
О господи! Генри скатился с шезлонга и моментально оценил ситуацию. Он поднялся на ноги и бросился вперед. Его малышка тонула прямо у него на глазах. Он всегда знал, что так и будет. Тысячу раз видел это в ночных кошмарах.
Он услышал, как вновь обращается к Тесс:
Генри побежал к бассейну, но зацепился за белую деревянную скамью, где он обычно садится у края воды. Тесс называет ее «спасательной скамьей».
Он с треском упал, словно рухнувшее дерево. Словно дерево во дворе, которое превратилось в каноэ. Сто двенадцать годовых колец и нелепая лодка, которая никогда не будет спущена на воду.
Он ударился головой о бетон и разбил голову.
Что, если время движется не линейно?
Что, если можно вернуться обратно?
Ты ставишь половинки друг напротив друга, ложишься на пол и видишь зеркальный коридор.
Буу, это кто?
Почему ты плачешь?
Плеск, плеск. Кто-то загребает воду. Кто-то прыгнул в бассейн к Эмме. Плеск, кряхтение, звуки борьбы. Эмма кашляет, давится и плачет. Генри приподнимает голову, – двухтонную раздутую голову, – и кровь из раны надо лбом заливает ему глаза.
Сьюзи вынесла Эмму из бассейна. Только это не Сьюзи. Это он сам в светлом парике. Парик падает, и он видит темные спутанные волосы и белую футболку.
Генри уверен, что видит себя, молодого бравого парня из колледжа, который вытаскивает свою дочь из воды. Того Генри, которым он должен был оставаться.
Фигура стала приближаться с Эммой на руках. Генри закрыл глаза, страшась заглянуть в собственное лицо и уверенный в том, что если это случится, то нынешний Генри, – слабый, жалкий, пьяный Генри, – просто рассыплется в горстку бесполезных атомов.
Эмма выплюнула воду и стала заливаться плачем, громко крича:
– Папа, папа, папа!
Генри задержал дыхание, сосчитал до трех и открыл глаза.
– Привет, Генри, – сказал человек, и Генри увидел, что это вовсе не мужчина, а женщина. Женщина с самыми сильными и красивыми руками, которые ему когда-либо приходилось увидеть. Но, присмотревшись внимательнее, Генри заметил диагонально перекрещенные полоски шрамов на коже, покрывающие ее руки, словно рукава.
– Уинни? – прошептал Генри и наконец перевел взгляд с рук на лицо женщины.
– Похоже, тебе понадобится наложить швы, – сказала Уинни.
Генри с шумом выпустил воздух из легких, и все вокруг померкло у него перед глазами.
Глава 30
Страсть?
Вот дерьмо.
Тесс надела солнечные очки, включила заднюю передачу и начала пятиться от коттеджа с мансардой, крытой блеклой серой черепицей. Клэр стояла на крыльце и махала ей рукой, в которой держала зажженную сигарету.
Тесс увидела, как колибри на мгновение вернулась, описывая зигзаг над головой Клэр. Та посмотрела вверх, лукаво улыбнулась и указала на птицу.
Тесс кивнула и улыбнулась. Она выехала с подъездной дорожки.
Клэр попросила ее обдумать предложение и позвонить в ближайшие два дня. Она упомянула о том, что Тесс получит «хорошую компенсацию» за свою работу.
– Даже если вы откажетесь, мне будет приятно снова встретиться с вами, – сказала Клэр. – Мы могли бы позавтракать вместе.
Тесс пообещала позвонить. Теперь ее руки подрагивали, когда она хваталась за рулевое колесо «Вольво». Она внушила себе, что дело в никотине, но это была неправда.
Дело в том, что Клэр оказалась права. Женщина, едва знакомая с ней, увидела суть за неказистыми пионами, торчащими из ржавых леек; она увидела влажные плотоядные цветы, похожие на богов, которые заглатывают людей целиком.
Кожа Тесс до сих пор горела от ее прикосновения.
Это напоминает ей… что? Какое-то давно забытое чувство.