Разлом

С этого времени меньше и меньше говорили о войне, хотя редко молчали, а бой старых часов то и дело заставал Ивана Ильича еще в столовой.

За гранью существующего, сквозь пестроту и нервность сегодняшнего дня поднимались, как в прежние дни покоя, образы прошлого, -- но это были уже другие образы, хорошо забытые, изгладившиеся и только теперь воскресшие с непонятой резкостью.

Они родились еще до встречи в дворянской усадьбе, до фруктового парка, до того поцелуя, который положил начало новым мукам.

Вечеринки, выработка миросозерцания, дорогие, недосказанные мысли и ширина, бесконечная ширина жизни. Весь мир в одной тесной студенческой комнате. А потом -- звяканье тяжелых, злобно-неуклюжих ключей на поясе чужого и грубого человека, и клочок неба, бледный и пустой, разрезанный на правильные, скучные квадраты прутьями железной решетки.

Рассказывая об этом, Иван Ильич чувствовал, как в его сознании шевелится что-то похожее на маленькую, стыдливую гордость, и не жаль было теперь тех самых юных, кипучих месяцев, которые погасли, как в смрадном подвале, за холодной стеной тюрьмы. Они оставили после себя чистую и прозрачную, кристальную память.

Софья Борисовна слушала и смотрела на своего друга большими, вдумчивыми глазами -- почти влюбленными.

В это лето не поехали заграницу. Так хотел Иван Ильич, и Софья Борисовна уступила.

Летом Иван Ильич застал ее за недоконченным письмом, и она вышла в гостиную, стирая с пальца чернильное пятнышко.

-- Я пишу ему, чтобы он не приезжал. Пусть останется там, за границей. Мне будет скучно, но так, все-таки, лучше.

Иван Ильич не понял.

-- Разве вы думаете, что его здоровье так плохо?.. Мы давно уже его не видели. Он вырос, изменился. Как реагирует он на все, что происходит теперь? Ми не знаем.

Она старалась не смотреть прямо в глаза и нагнулась, как будто ее очень интересовали вышитые на подушке красные разводы. И выговорила скользко, между прочим:

-- Я хочу его сохранить. Он слишком молод, он увлекается... А здесь?

В этот вечер Ивану Ильичу не было светло и уютно. Он все ежился, и поднимал одну бровь выше другой, а потом пролил чай из стакана и желтоватая, липкая жидкость смочила и испачкала белую скатерть.

Из-за синей горы день за днем сползали длинные, белые сумерки. Тянулись долго, и их свет без теней был нем и загадочен. Прямыми, холодными полосами он падал в высокие, пыльные по углам, окна большой квартиры, в которой жил Иван Ильич, сеял тоску и тревогу.

Иван Ильич надевал шляпу, старательно застегивал пальто, -- по вечерам бывает сыро и можно схватить лихорадку, -- и выходил на улицу.

Однажды он поймал себя на мысли, что ему не хочется идти туда, куда ведет его, по знакомым тротуарам, старая привычка. Это было ново. Он сел на бульварную скамейку и постарался вспомнить.

Нет, вчера они не ссорились. Все было, как всегда. Только что-то почти неуловимое, немое и загадочное, как эти сумерки, вставало временами в длинных, ленивых паузах между словами, таяло и назревало вновь. И не было так просто, спокойно и ясно, как прежде, когда беззвучно и однообразно шла вся жизнь.

-- Может быть, не пойти? -- спросил Иван Ильич кого-то другого, которого он не видел, но чувствовал. Другой не ответил, а только напомнил о том, что через полчаса ровно и ясно загорится лампа в уютной гостиной, а хозяйка с серебряными волосами будет сидеть в уголке дивана. И все будет по-прежнему, и он тоже должен быть там.

Иван Ильич пошел. А затем уже перестал прислушиваться к внутреннему грубому голосу и старался воспринимать только то, что совсем походило на прежнее.

Поднимался по лестнице, а швейцар зажигал огонь, и знакомая тень на стене прыгала, ломалась и кланялась. Но тягостное назревало.

Погода менялась, и у Ивана Ильича от летучего ревматизма ныло колено. Он старался устроить ногу поудобнее, то подгибал ее, то вытягивал и, придвинув стул, клал, как бревно. Ломота не проходила, и раздражала, как зубная боль, тем сильнее, чем больше хотелось забыть о ней.

Софья Борисовна теребила концами пальцев толстый шнурок, которым была обшита подушка, и говорила.

-- Ничего нельзя достичь сразу, насилием, кровью. Я сочувствую движению от всей души, я понимаю, что необходимость назрела. Но я никогда не соглашусь, что можно создать все одним разрушением, без строительства. А строительства я не вижу. Где оно? Помиритесь на том, что дают вам теперь, держитесь за это крепко. Стройте на нем, как на фундаменте.

У Ивана Ильича сделалось странное лицо, -- может быть, рассеянное. Он, морщась, переменил позу и заглянул в окно, хотя ничего не было видно сквозь освещенную тюлевую занавеску.

-- Как незаметно подошла нынче осень... Вы не заметили? Уже желтые листья падают, а все лотки завалены виноградом. Очень скоро кончилось лето.