Разлад

— Ехали до дворов долго… Поехали селом Кузьма-Демьянским, глядь — а в нем казенка, трактир около… Ну, знамо: «стой! приворачивай!..» Пошли в трактир… Нас трактирщик в особую каморку, — почет!.. С самим за ручку, с бабой тоже… «Пожалуйте!.. Из города-с? Чайку вам? Три пары?.. С лимончиком прикажете? Бараночек-с? Свежие Хрусталевские!»… Сели за стол к окну. Меня тоже посадили. «Садись, говорят, как тебя… чего стоишь-то, чай, мы не господа»… Трактирщик принес чаю, баранок: «Пожалуйте! Что в городе новенького-с? Как насчет Думы-с? Что слышно?» А мой и говорит ему: «Ни рожна я, говорит, не слыхал… Кака там Дума… выдумаешь… На кой она нам ляд: жили без нее и опять жить будем… Народ только смущают, а и все-то дело наплевать стоит! Давай-кась, неси половинку». Выпили, захватили с собой четверть, сели и поехали…

IV

— Приехали в деревню, — скотину, гляжу, гонят, — продолжал рассказчик. — Стройка хорошая: две избы, крыты железом, двор дранкой… Слезли, отпрег я лошадь. Вышла ко мне старуха, Аксюткина мать… «Работник, говорит, новый знать?» Да. Сам меня спрашивает: «Ну что, голова, как у меня, по-твоему, а?» «На что уж лучше… полная чаша!..» И верно, братчик, все у него в порядке, всего много, каждая вещь у места. «Я, говорит, все приобрел… моими трудами нажито»… Пошли в избу… Две избы-то, одна зимняя, другая летняя, сенями разделены… В одну — дверь клеенкой обколочена зеленой, гвоздиками медными пришита, а скобка, — за что открывают-то, — тоже медная, начищена, словно золото, истинный господь, горьма-горит!.. Отворил хозяин эту дверь: «шагай!» говорит. Вошли. Гляжу я, братчик, горница, на избу не похожа… словно, голова, у господ… стулья, диван… стены обоями обшиты… портреты висят… в переднем углу, божья благодать, все в ризах… на полу половики подостланы, чтобы, значит, пол не топтать сапогами… Цветки в горшках… кисейные занавески на окнах… Хорошо… голова, истинный господь, барину жить!…

— «Ну что, говорит, как по-твоему?» а сам смеется, любо ему. «Сами-то, говорит, мы здесь не живем… Нешто можно, это у меня для гостей, которы достойны… У меня здесь, говорит, сам батюшка граф молодой был не один раз… Покойного старого графа, чьи мы барские были, сынок. Теперешнее время он, говорит, в Питере, к царю близок, совету государственного член… Много я от него добра видал… Хорош он для меня… А вот сынка моего не того, не любит… „Крамольник он, говорит, у тебя… держи его строго… В церкви, говорит, никогда не вижу“… А сам до храма божьего вот какой — удивительное дело! Чисто, понимаешь, угодник какой… Именье его сумежно с нашей землей… Заходит ко мне. Про старину любит поговорить, как допреж жили… „Да, скажет, Абрам, разорились старые дворянские гнезда… разорились!“ Чуть не заплачет сердешный… „А теперь-то, скажет, что, а? А все, Абрам, от того, что воля, слабость, ученье… Ты ведь вот, скажет, ученый, что ли?“ — Нет, ваше-с. „А ведь живешь?“ — „Дай бой всякому, ваше-с“. — „То-то, вот, скажет, и оно-то. Если вас всех учить, вы графами захотите быть… Кто же землю-то пахать станет, а? Мы, что ли?“ Хо-о-оро-ший человек. Только вот до женского естества слабенек… Бабу ли, молодую девку ли с ним одним оставлять, того, погодишь. Слаб! Ну, я признаться, — ты только помалкивай, — свою дуру Аксютку подсуну ему: разливай, мол, чай его сиятельству, а сам за дверь… Наплевать, думаю, что ей делается… Не ягодка, не перезреет, не опара — на шесток не уйдет…. А мне за это, глядишь, красненька! От него жить пошел, ей-богу!.. Уголь вот теперь жгу в его роще… Роща то, почитай, дарма мне досталась, — а какой уголь-то… одна березка… звенит!.. Угольщик у меня жгет, ваш Калуцкой, земляк твой…две ямы… Так вот как, милок, денежки-то наживают, а не по-нынешнему: „Кто-ста я? Ученый!“ Забастовщики беспортошные, дери вас чорт. Перевешал бы вас начисто, мошенников!»