Разлад

– Что за вид у тебя? Рубашка мятая. Лицо землистое. Ты хоть на воздухе бываешь? Похудел-то как.

Илья Ильич промолчал. А что говорить? Ночью спал на стульях. Чуланчик узенький. Даже раскладушку не поставишь. Утром бегом за творожком, за сливками на базар. Может быть, мать хоть какую крошку, да съест. Днем только на часок домой и заскакивал. А то все в больнице. Ирина провела рукой по его щеке: «Небритый какой!»

У Ильи Ильича сердце ёкнуло. «Жалеет». Внезапно почувствовал, как истосковался. Прижал плечом к щеке ее ладонь. Она ласково улыбнулась: «Соскучился?» И вдруг обычным будничным тоном сказала:

– Ты мне денег дай!

Илья Ильич чуть не расплакался: «Вот из-за чего задержалась. Денег решила попросить». Но взял себя в руки. Спросил ровным, спокойным голосом:

– Тебе сколько надо?

– Рублей пятьдесят на питание. Потом Саше посылку послать. Ты ведь в этом месяце еще ни копейки на хозяйство не дал. Я уже у родителей одолжалась. Прямо неловко.

– Извини, совсем замотался, – смутился Илья Ильич. Вынул бумажник. Отсчитал. Она взяла. Аккуратно пересчитала. Положила в сумочку: «Ильюша, а как с отпуском в этом году будет? Мне ведь путевку надо выкупать. Ты денег-то дашь? Я понимаю. У тебя в этом году плохо. Но уже все договорено. Еду в марте в Болгарию». – Она сразу оживилась. Раскраснелась. Начала рассказывать о маршруте. «Уходи»

18

Вечером заступала на дежурство тетя Мария. Илья Ильич решил пойти домой на ночь: «Хоть посплю по- человечески». Но с полдороги повернулся. Пересел на трамвай: «Переночую в Заречье».

Он долго не мог уснуть. Стоял. Смотрел в окно. Думал об отце. Бывало, начнет уговаривать: «Сынок, выучись ты на юриста. Голова у тебя дай бог каждому. Будешь честных людей защищать. Новые законы писать, чтобы лучше жилось». Все отнекивался: «Нет, отец. Это мутная вода. Пойду в технику. Там, по крайней мере, все доказуемо. Там черное есть черное, а белое – белое». Ну и что? И пошел. И понял, что и в технике черным могут белое назвать. Если ржа завелась, то ест уже все подряд. Без разбора. А все потому, что главное отдали на откуп цепким и загребущим. Смотрели на них свысока. С презрением: «Мы – технари. Что вы без нас?» А они тихой сапой полезли вверх. Скромные говоруны с преданными собачьими глазами. Рубахи – парни. Пока мы постигали истины природы, они сидели за нас над протоколами. Готовили собрания. Писали резолюции. Грели стулья в президиумах. Нам оставалось только одно – голосовать. И мы голосовали, не очень-то утруждая себя раздумьями. Иногда, правда, взбрыкнется тот или иной. Но всегда по одиночке. Никогда вместе. Каждый был занят своим делом. Своей проблемой. Своим местом под солнцем. Теперь, конечно, киваем друг на друга. Но для грядущего – мы все на одно лицо. Эдакая загнанная кляча. Ни пахать, ни поклажу везти – ни на что не годится, только и умеет – сено в навоз переводить. Да еще ушами от каждого шороха прясть.

Ночью приснилось, что ослеп. Проснулся весь в поту. Этот ужас жил в нем с детства. Страх перед отцовой судьбой. Он вскочил. Рывком нажал на кнопку выключателя. Смотрел на лампу пристально. Долго. Яркая нить накала слепила глаза. «А ведь в самом деле слепец», –неожиданно промелькнула отчетливая мысль.

С утра поехал в больницу. Тетя Мария встретилась в коридоре. С жалостью покачала головой: «Недолго теперь протянет твоя мать. Считай, уже отмучилась. Если сердце крепкое, самое большее с неделю». «С неделю, – машинально прикинул Илья Ильич, входя к матери, – хорошо бы. Еще три дня от отпуска останется. Отосплюсь». И возненавидел себя за эти мысли. Проклял. Пожелал себе мучительной смерти. И заскулил. Завыл. Тонко. По-собачьи.

– Илья! Ты это? Поди сюда, – окликнула его мать. Взяла за руку. –Горюша ты мой! Не надо. Не плачь. Отжила, и хватит. Тяжело мне, сынок. Сколько же мучиться можно? Да и тебе жизнь заедаю.

«Не хочу жить, – вдруг отчетливо подумал Илья Ильич. Зачем мне это? Для кого? Не хочу! Скорей бы конец!»

Мать посмотрела на него: «Илья, ты что задумал? Ты эти мысли из головы выбрось. Слышишь? Кому же жить, как не тебе? Ведь чудом выходила. От голода, от войны уберегла. Нет, Илья, нужно жить. Знаю, тебе больно. Но это пройдет. Пройдет», – нараспев протянула она. Посмотрела каким-то отстраненным взглядом и сказала шепотом: – Только не нужно шуметь. Плакать. Тихо прожила и тихо умру.

Они долго молча смотрели друг на друга. Потом сказала невнятно. Еле слышно:

– Не жалею. Одно плохо. Все выкинут. Потопчут. Побросают.

– Ты о чем, мама?

– Я о нашем доме. Чужие люди будут все трогать. Рассматривать. После выкинут. Лучше раздай. Соседям. Знакомым. Слышишь? Пусть пользуются.

– Хорошо, мама. Раздам.

После обеда приехала теща. Красная. Еле дышит:

– Мороз-то какой! Тридцать пять! Слышал?

«Ну зачем ехала? – угрюмо подумал Илья Ильич. – Все равно мать никогда не любила. Только помыкала ею. Использовала».

– Как Полина? Бедная, бедная. Может, еще поправится? – В глазах слезы. Пригорюнилась.