Разговор с отцом

Отец пишет серию статей, из которых складывается небольшая книга Конструктивизм и социализм. Здесь целая программа, продуманная, последовательная, по виду марксистская, по сути западническая, сугубо техноцентрическая проекция того, что делать, то есть правильно строить тот социализм, в котором он уже жил.

«Пафос плановости советского строительства, рационализма, культурничества, европеизма – все эти черты новой созидающейся культуры…»19.

Следует внимательно прислушаться к этому пафосу. В то время он еще не был движим лишь желанием любой ценой вписаться в нависавший над головой порядок, который назывался «построением социализма», скорее это было желание вписать социализм в свой проект. Объяснить порядку внешнему, что изнутри он и есть конструктивизм. Что он сам должен осознать себя в этом качестве, ибо «конструктивизм у нас, в СССР, – это своего рода техническое выражение социализма»20. Та система власти, которая строилась в СССР и называла себя социализмом, должна была осознать, узнать, чуть ли не заново родить себя в технике. Техника становилась не только храмом, но и содержанием той религии, которую теперь называют утопией. Но то, что я имею в виду, не вмещается до конца в это слово. Можно ли назвать утопией то, о чем писал пролетарский поэт, идеолог пролеткульта, Алексей Гастев?

«Шеренги и толпы станков, подземные клокоты огненной печи, подъемы и спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь, молчаливая пресса – вот наша песня, религия, музыка»21.

В этой песне были свои видения, свои переживания, ее металлическая музыка звала вперед. Алексей Гастев будет расстрелян в апреле 1939 года, уже после Ежова, его сын Юрий после войны – политзаключенный, затем правозащитник, затем эмигрант – при защите своей диссертации по математике в 60-х годах в Москве выразит публичную, уже вошедшую в поговорку, благодарность двум врачам, записанным им в математики, Чейну и Стоксу22, без существенного вклада которых его диссертация никогда не была бы защищена. Это не только сплетение драмы и юмора в одной семье, но и судьба иллюзии, преломившаяся в двух поколениях. Одно из облачений этой иллюзии – техника. Одно из осмыслений ее – конструктивизм. Одно из заданий конструктивизма – освобождение человека в социализме.

Не больше и не меньше.

«Татарское иго кончилось. Русское самодержавие вогнало его внутрь. Оно осталось в нашей производственной и культурной отсталости, в рабской, унижающей человека зависимости от природы, от ее слепых, бессмысленных злодеяний: засухи, града, разливов, мора»23.

Иллюзия, помимо прочего, заключалась и в том, что та самая техника, которая хотела освободить человека от воли природы, несла в себе другое порабощение – тотальную зависимость человека от техники. Прежде всего от техники власти, от того плана, по которому все подданные государства становятся легко заменяемыми техническими деталями. Первичность плана ставит вопрос о планировщике. Он подразумевается в виде собранной воедино символической, почти мистической фигуры – пролетариата. Серьезно? Книга такого вопроса ставить не может. Но она напориста, талантлива, остра, пусть и утопична, но еще свободна. Мы не слышим здесь тяжелого дыхания цензора из-за авторского плеча. И в самой свободе своей наивна. Впрочем, в конце 20-х годов это еще можно было себе позволить. Через десять лет – уже нет.

«Конструктивизм стучится поистине во все двери»24. В том числе и в двери уже утвердившейся тоталитарной власти, которой он достаточно наивно – или бестактно? – предлагает свой способ мышления, сливающийся с техникой, и тем самым, не подозревая о том, предлагает себя в качестве помощницы, чуть ли не соперницы политики. Сама же политика очень хорошо умеет слышать мелодию этого непрошеного стука в свою дверь, плотно закрытую для всяких философов и фантазеров. «Я понимаю под техникой не только материальную технику, этот мир машин, эту „вторую природу“, становящуюся ныне между человеком и природой, не им созданной, – но и организационную диалектику культуры в широком смысле слова»25.