Разговор с незнакомкой

— Ты знаешь, что наш Димка написал на ней?.. — Сергей даже остановился, возбужденный. — Комбинированная съемка! Да-а… А четырнадцатый год всего, седьмой класс…

— Машеньку давно видел? — спросила Марина, когда дошли до остановки.

— Не очень. После командировки встречались, в цирк ходили.

— Большая?

— Догоняет в росте. В будущем году музыкальную школу кончает.

— Инструмент-то купил ей, весной, кажется, еще собирался.

— Давно.

— «Стейнвейн» небось какой-нибудь, «Шредер»?

— Да нет, поскромнее.

— Да… года идут. — Марина взяла Александра Дмитриевича под руку, сжала локоть. — Года три уже, как ты в разводе, а то и больше…

— Заматерел мужик… — Сергей крякнул, глубоко затягиваясь сигаретой. — Слушай, а что-то, в самом деле, какой-то ты не такой сегодня, не в себе. Какая-то, понимаешь ли, загадочная грусть…

— Все-все, друзья мои, не надо слов. Когда-нибудь, как-нибудь, что-нибудь — в морозную ночь у камина. А сейчас у меня все в порядке. И вот ваш автобус.

Автобус, подобрав гостей, пыхнул пару раз выхлопной трубой, мигнул на прощанье у перекрестка глазом и смешался с потоком машин.

* * *

На другой день шел снег, обильный, густой, тяжелый. Медленно, точно исподволь опускался он на головы и на плечи прохожих. У Александра Дмитриевича запорошило шапку и воротник, ледяные ватные комочки слепили глаза, обжигали щеки и подбородок.

А в сквере неподалеку от дома уже намело легкие сугробы. Зима, как домовитая хозяйка, распорядилась уже первым своим днем. У входа в сквер, прижавшись к чугунной ограде, целовались парень и девушка. У их ног, распушив перья, деловито прохаживались мокрые неопрятные голуби. Тут же на влажной от подтаявшей пороши скамье двое мужчин сосредоточенно разливали в граненые стаканы водку. Не желая мешать занятым людям, Александр Дмитриевич свернул на боковую аллею. Посмотрел вверх. С неба все сыпало, сыпало. «Так же, как и сто лет назад, — почему-то подумал Александр Дмитриевич. — Идет снег. Так же целуются люди, пьют вино… А впрочем, так ли?.. И что же будет еще через сто лет? Если сейчас век Целины и Космической Целины, век прогресса, сексуальной революции и акселерации детей, то что же будет тогда, если Земля уцелеет? Хочется верить все-таки в разум…»

Миновав сквер, Александр Дмитриевич пошел вдоль трамвайной линии. Мокрые трамваи медленно обгоняли его с зажженными фарами. Нахохлившиеся деревья вдоль тротуара гнули к земле отяжелевшие от снега ветки.

Незаметно он вышел к Садовому кольцу. И от площади Маяковского по Бронной, по старым кривым переулкам добрел до Тверского бульвара. Вот и желтый двухэтажный особняк. Сколько часов он провел возле него в последние годы. Бродя рядом по бульвару, по тихим соседствующим переулкам или сидя на садовой скамейке в сквере напротив. Он приходил сюда в трудные и счастливые минуты. К дому, где родилась его мать. Где прошла ее юность. Александр Дмитриевич всегда мысленно здоровался с дремучими вязами у старинной решетки сквера. «Должно быть, они ровесники мамы, — думал он. — И помнят ее голос, ее шаги. И видели, как она когда-то, выпорхнув из-за дверей, легкая и стройная, садилась на извозчика, который приезжал к установленному времени, чтобы везти ее после каникул в Екатерининский институт. Или, махнув извозчику, не бежала, а летела вверх к Страстному и дальше, к Трубной, и еще выше, а потом, запыхавшись, вскакивала в подоспевший трамвай, предшественник нашей «Аннушки», сменивший знаменитую конку». И еще думает он о том, что по этой земле сквера, по тротуару и по земле небольшого двора ступали ее ноги. А к стенам дома, к воротам с литым чугунным крюком прикасались ее ладони, которые, может быть, гладили и нешершавую еще в ту далекую пору кору этих деревьев, и того двухсотлетнего дуба, патриарха московских деревьев, что живет до сего дня наискосок от дома и помнит Ломоносова и Пушкина, которые, наверное, не раз останавливались под его густой кроной, помнит великие времена и великих людей…

Потом мысли его переносятся к рассказам матери. Про магазин Елисеева, что в минутах ходьбы от дома. Как водили их, детей, туда за пирожными, за праздничными, рождественскими наборами конфет. Чтобы каждый мог выбрать по своему вкусу. И как бы между прочим, к слову, вспоминала она о подарках, что клали в этом доме детям под подушку в новогоднюю ночь. И никогда, никогда не забыть Александру Дмитриевичу, как мальчишкой находил он в новогодние ночи военных лет под своей подушкой яблоко, морковь или ржаную лепешку с кусочком сахара. И как раз в те голодные зимы она рассказывала про Елисеевский магазин и про корзинки с пирожными. И всегда повторяла при этом: «Вот подождите, теперь уже скоро кончится война, и опять у нас будет вдоволь хлеба, пирожных, сдобных плюшек». Ах как права и как мудра она была! Нет, не раздразнить голодного мальчишку стремилась она, нет. А подбодрить, прибавить хоть капельку сил. Ведь человек живет всегда надеждой, ожиданием. Даже маленький человек. Когда есть надежда, ему легче жить!