Разговор между Моносом и Уной

День клонился к вечеру, а, когда наступили сумерки, мною овладело какое-то неопределенное беспокойство, какая-то тоска, похожая на то состояние, когда человеку во сне чудятся ясные и печальные удары колокола, удары протяжные, торжественные, с продолжительными, неравномерными промежутками, навевающие на его душу какие-то меланхолические грезы. Наступила ночь, а вместе с ее тенями – и тяжкое отчаяние. Тяжелым бременем давило оно на все мои члены и было легко осязаемо. Здесь был также какой-то заунывный звон, почти в роде эхо морского прибоя, но более продолжительный, так как, начавшись с ранних сумерек, он продолжался даже и с наступлением ночи. В комнату был вдруг принесен свет, и тотчас же протяжное эхо прекратилось и перешло в частые и неправильные взрывы этого самого звона, но менее заунывного и менее внятного. Сокрушающее давление в значительной мере облегчилось, и я чувствовал, как из пламени каждой лампы (ибо их было несколько) выходило монотонное, но мелодичное пение и, не переставая, лилось в мои уши. И когда ты, дорогая Уна, подойдя к постели, на которой я лежал, грациозно села возле меня, и, дыша благоуханьем, поцеловала меня в лоб, в моей груди поднялось что-то трепещущее, что-то перемешанное с обыкновенными чувствами чисто физического характера, что-то родственное самой чувствительности, чувство, наполовину оценивавшее твою пламенную любовь и твою скорбь и лишь наполовину отвечавшее им; но чувство это не имело корней в сердце, уже переставшем биться, и оно скорее казалось тенью, нежели действительностью: оно быстро исчезло и сменилось сначала полнейшим спокойствием, а затем удовольствием чисто чувственного характера, каким оно было раньше.

И тогда, из уничтожения и хаоса естественных чувств, казалось, возникло во мне новое, совсем готовое чистое чувство. В его отправлениях я находил какое-то странное наслаждение, наслаждение, во всяком случае, характера физического, так как сознание тут не принимало ни малейшего участия. Движение в животном существе прекратилось окончательно. Ни один нерв не содрогался, ни одна артерия не трепетала. Мне казалось, что в моем мозгу зародилось что-то такое, о чем уму чисто-человеческому нельзя дать даже смутного понятия. Позволь мне определить это так: это было нечто похожее на колебания часового маятника. Это было нравственное олицетворение абстрактного человеческого понятия о Времени. Вследствие абсолютной равномерности этого самого движения, или чего-нибудь подобного установились правильные окружности небесных миров; с помощью этого чувства я измерял неправильные уклонения стенных часов и карманных у присутствовавших в комнате. Их тикание отчетливо и звучно проникало в мой слух. Малейшие уклонения от правильного такта, – а эти уклонения были весьма часты, – тревожили меня совершенно так же, как при жизни: мое нравственное чувство волновалось от нарушения отвлеченной правды. Хотя в комнате не было и двух колебаний, которые бы согласовались в своих секундных ударах, однако я без всякого затруднения удерживал в уме своем тембр каждого из них и их относительную разницу. И это чувство продолжительности, живое, современное, существующее само по себе, независимо от совокупности каких-либо фактов (вещь для человека, быть может, непонятная), эта мысль, это шестое чувство, происшедшее из моего разрушения, было первым чувствительным и решительным шагом бессмертной души на порог Вечности.

Была полночь, и ты все еще сидела возле меня. Все другие ушли из комнаты Смерти, положив меня в гроб. Лампы горели, еле мерцая. Это отдавалось во мне каким-то дрожанием монотонных песен. Но вдруг эти песни уменьшились в чистоте и объеме. Наконец, они совсем замерли, а вместе с ними в моем обонянии замерло благоухание. Мне не виделись более никакие образы. Грудь моя освободилась от бремени мрака. Глухое содрогание, как будто от электрической искры, проникло мою грудь и сопровождалось полнейшим исчезновением идеи осязания. Остававшееся еще оттого, что человек разумеет под именем чувства, слилось в одно сознание бытия и в одно неразложимое чувство времени. Бренное тело было наконец сокрушено рукою безжалостного Разрушения.

И, тем не менее, чувствительность не исчезла еще совершенно, так как не перестававшие действовать сознание и чувство восполняли некоторые из ее отправлений летаргическою интуициею. Я оценил ужасную перемену, которая начала совершаться в моем теле, и, как человек, чувствующий даже во сне телесную близость дорогой личности, я, моя дорогая Уна, смутно чувствовал, что ты сидела возле меня; точно также, когда наступил на другой день полдень, я отлично сознавал о всех последовавших движениях. Ты удалилась от меня. Меня заколотили в гроб. Меня повезли на кладбище. Меня опустили в могилу. Меня засыпали массой земли и оставили среди мрака и гнили с моими печальными и торжественными снами в сообществе червя.