Разгадка шарады — человек

Похоже, он меня и не слушал. Я то и дело поглядывал на него. Не знай я, что ему сорок лет, по виду не смог бы определить его возраст. Короткая стрижка, лицо изрезано глубокими морщинами; впалые щеки делали его похожим на миссионера. У него был взгляд путешественника: устремленный вдаль, постоянно озабоченный, а иногда и пустой. Блеш рассказал мне, в чем тут дело. С тех пор как в Португалии прорвало одну из его плотин, о нем пошла дурная слава. Блеш уверял, что все плотины, построенные по планам Жаллю, рухнут одна за другой. Он даже набрасывал мелом чертежи на крышке стоящего на террасе стола.

— Понимаете, беда этой его плотины в форме раковины не в том, что она тонкая… Тут как раз надо отдать старику должное… Свое дело он знает… но вот боковой напор слишком велик. Стоит почве сдвинуться хотя бы на волос, и стена полетит ко всем чертям. А почва всегда сдвигается, сколько цемента туда ни вбивай… Достаточно какого-нибудь отдаленного землетрясения или оседания глубинных слоев… Такая вот штуковина (тут Блеш постучал ногой об пол) простоит пятнадцать — двадцать лет… Но что с ней будет лет через пятьдесят? Кому и знать, как не мне… Ведь это моя специальность — проверять надежность таких сооружений… Я их изучил как свои пять пальцев. Так вот, готов поспорить, тут всякое может случиться… Взять хотя бы ту плотину, что он построил возле Бомбея, я ведь там тоже был… тогда-то и начались у нас стычки… так вот, в прошлом году весь правый берег пришлось укреплять заново… Бурить скважины по триста метров глубиной… Можете себе представить, какой это адский труд! Само собой, себестоимость здесь ниже, да и строительство идет быстрее. Для бедных стран все это имеет значение. На его месте меня бы кошмары замучили!

Жаллю ел быстро; как ни старался, я не мог за ним поспеть и вечно нервничал, когда он говорил:

— Да вы не спешите… Вам ведь, мсье Брюлен, торопиться некуда.

Разумеется, это следовало понимать в том смысле, что я здесь турист… приехал, так сказать, прошвырнуться… а то и под ногами путаюсь… Да, инстинктивно я его ненавидел, хотя ревности не испытывал. Просто не мог себе представить, что он ее муж. Ведь я никогда не видел их вместе. А главное, знал, что между ними уже давно не было близости… вот в чем заключалось мое преимущество. Да, теперь-то можно сознаться: я, как и все, попал под его влияние. Но в ту пору я скорее бы умер, чем признался в этом. Я ничего не смыслил в его работе, он не разбирался в моей; вот я и думал, что мы квиты. Потому я и бесился, когда невольно опускал глаза под его взглядом. Мне хотелось хоть раз ему не подчиниться. Тем паче что у меня имелось на то полное право: ведь я не служил под его началом. Но стоило ему спросить: «Мсье Брюлен, могу я на вас рассчитывать во второй половине дня?» — и я, сам того не желая, спешил выразить свое согласие. Похвали он меня, я, наверное, проникся бы к нему почтением. Но он держал меня на расстоянии. Для него я был чем-то вроде секретаря-переводчика, знающего, но не заслуживающего внимания. Потому-то во время наших почти ежедневных поездок в Кабул я отчаянно, изо всех сил думал о Ману, стараясь не поддаваться ему и даже втайне унизить. Но униженным оказывался всегда я сам.

Впрочем, в тот день манеры Жаллю мало меня задевали. Единственной моей заботой была Ману. Вот уже целый час, как во мне росла уверенность: Ману использовала меня. Но само по себе это еще ничего не значило. Зачем ей понадобилось меня использовать? Чтобы издать свою книгу? Глупо. Тогда зачем?

Я увиделся с ней на следующий день. Мы вместе работали у меня в кабинете, а потом я пригласил ее к себе домой. Она согласилась с присущей ей прямотой. По моему голосу она догадалась, как мне хотелось работать с ней и для нее — безо всякой задней мысли.

У меня была квартира на улице Алезиа, унаследованная от отца. После его смерти я переделал гостиную и библиотеку по-своему, и получилось совсем неплохо, хотя из-за книг вся обстановка оставалась довольно строгой. Книги были повсюду, и это произвело на Ману сильное впечатление.

— Какой вы ученый!

— Вовсе нет, — возразил я. — Знай вы моего отца, вы бы поняли, что такое настоящий ученый. Я уже и не помню, на скольких языках он говорил. Видите, его труды занимают три полки. Я еще был совсем мальчишкой, когда он стал учить меня персидскому.

— Тогда мне вас жаль! — воскликнула она. — А мне вот мама все толковала о цветочках да о птичках. И, по правде сказать, я мало что знаю. Вы разочарованы?

Вскоре я заметил, что она часто повторяла этот вопрос. Ману была горда — какой-то сумрачной гордостью, которая нередко приводила к ссорам между нами. Но сначала и речи не могло идти о ссорах. Нам так хотелось быть вместе! Все нас тогда радовало. Какое чудесное воспоминание осталось у меня от тех первых дней совместной работы! Но к чему ворошить былое? Лицо Ману озарялось, когда я растолковывал ей ее ошибки. «Да, понимаю!» — восклицала она и складывала ладони так, будто я принес ей бесценный подарок, до которого и дотронуться страшно.