Разборки в Токио

Уже на выходе я столкнулся со съемочной группой «Эн-эйч-кей», которая разгружала оборудование. Решив разузнать о внезапной смене статуса Набико, я подошел к режиссеру Тонде. Он что-то писал на планшете и был по обыкновению расстроен.

– Здравствуйте, – сказал я, выжав из себя любезность.

Он в ответ что-то буркнул.

– Я друг Набико. Где я могу его найти?

– Набико? – От одного имени его чуть не стошнило. – Он уволился. Пытается протолкнуть на «Токо» собственный проект, идиот.

– Молодец.

– Ага, – ответил он. – Еще какой. Не знаю, у кого ему пришлось отсосать, но этот кто-то впечатлился.

Я наморщил лоб, как будто не понял.

– Где я могу его поймать?

– Слушай, у меня куча дел.

– Ну ладно, все равно спасибо.

Когда-нибудь Тонда оскорбит не такого терпеливого человека, как я. И поймет, что нос у кинорежиссера ломается так же, как у всех.

Киностудия «Токо» была основана в тридцатых: несколько мелких компаний слились восемнадцать лет спустя после появления в Японии первой киностудии. С тех пор японская кинопромышленность в целом и «Токо» в частности изменились до неузнаваемости. Во время войны монархия вынудила их снимать кинопропаганду. После войны оккупационная администрация объявила, что больше нельзя снимать дзидай-гэки (исторические драмы), потому что они носят феодальный и милитаристский характер. Сато Мигусё как-то сказал мне: «Это все равно что запретить Джону Форду снимать вестерны». В кинематографе наступил хаос: тысячи самурайских костюмов пылились на костюмерных складах.

Все изменилось в 1950 году с выпуском «Расёмона»,[52] который был признан одним из величайших фильмов века. И, конечно, этот фильм познакомил мирового зрителя с японским кинематографом. Хотя действие фильма происходило в феодальной Японии, основной акцент был сделан не на самурайской героике, а на субъективности истины или – еще проще, – на том, что каждый из нас лжец. Разрешив показ этого фильма, американцы неофициально ослабили контроль над местным кино.

Последовал замечательный период творчества! Впервые за всю историю японские режиссеры смогли исследовать любые темы любым образом. Куросава, Одзу, Митзогути[53] и другие талантливые режиссеры процветали. Четыре крупнейшие студии выпускали массу картин, уступая первенство по производству фильмов только американским киностудиям двадцатых и тридцатых. В тот период началось и восхождение молодого режиссера Сато Мигусё.

Тогдашнее оживление сопоставимо только с его краткостью. Появление телевидения привело в упадок студий, которым пришлось повернуться к искусству задом, а к коммерции передом. Утонченный кинематограф сменили фильмы про монстров, порноанимация и шаблонное кино про якудза.

– Даже теперь, – сказал Мигусё в последнем интервью перед смертью, – мы еще толком не пришли в себя. – Серьезные кинематографисты должны либо искать финансы за границей, либо переводить свои идеи на эксцентричный язык культового садомазохистского кино. Азиатские коллеги в Китае, Гонконге и даже во Вьетнаме добивались международного признания, а основной костяк японских кинорежиссеров довольствовался выпуском дешевой эротики и банальных самурайских драм.

Цены на недвижимость росли, кассовые сборы падали, и у «Токо» осталось менее четверти ее довоенных площадей. Когда я подъехал, над воротами висела огромная черная растяжка, оплакивающая потерю Сато Мигусё. Пожалуй, оплакать стоило и последние тридцать лет существования студии.

– У меня встреча с Брандо Набико. – сказал я охраннику у ворот. – Меня зовут Чака. Билли Чака. – Охранник ввел имя в компьютер, а потом замер, явно чем-то озадаченный.

– Простите, – сказал он. – Мне ваше имя знакомо. Вы не актер?

– Нет, – ответил я. – Я пишу.

– Сценарист?

– Журналист. Есть еще такие.

– Гм. Я бы не узнал имени журналиста, однако ваше имя мне знакомо. – Большая загадка, которую, кажется, ему надо было разгадать, прежде чем он откроет ворота. Он секунду поразмышлял, бормоча мое имя себе под нос. А затем расхохотался: – Ну конечно! – воскликнул он. – Билли Чака, «Разборки в Токио». Жду не дождусь, когда фильм выйдет! – сказал он, все еще смеясь. Моему таксисту это явно не понравилось, и, чтобы я это наверняка понял, он покосился на меня в зеркальце заднего вида. – Ну вы даете. Билли Чака. А я – Управляющий Сансё.[54] А на самом деле вы кто?

– Я же сказал. Билли Чака.

– Да-да! Журналист «Молодежи Азии»! Я читал сценарий. – Вот тебе и «совершенно секретный» сценарий Сато. Побывал в руках даже этих долбаных охранников. – Мне нужно установить вашу истинную личность, прежде чем я вас пропущу.

Мой водитель развернулся ко мне и посмотрел на меня тем же взглядом, что и в зеркальце. Я вынул паспорт и через окошко протянул его охраннику.

– Это настоящий паспорт. Я настоящий Билли Чака и у меня настоящая встреча с настоящим Брандо Набико. – Я говорил чуть грубее, чем положено, но мне не терпелось увидеться с Набико. Охранник, даже не посмотрев в паспорт, перешел к обороне: