Разборки под прикрытием

Действительно, подумал Сергеев, какого черта! В конце концов, раз пошла такая пьянка… Сереге тоже стоит поломать голову.

– Кто такой Дедов? – спросил Гринчук.

– Наш мэр, – объяснил Сергеев, вынимая из кармана мобильный телефон.

– Ты ему только ничего пока не объясняй, – посоветовал Большой Олег. – Там все сразу и скажем. А то знаю я его!

– Привет, – сказал Сергеев в трубку. – У нас есть проблема. Да. На троих. Через двадцать минут. Да, в двенадцать пятнадцать. Едем.

Сергеев спрятал телефон.

– Где? – спросил Олег.

– У него на даче.

– А тогда я возьму с собой ребят, – Олег извлек свой телефон, набрал номер. – Две машины… Еще две машины. Полных, твою мать. Со стволами, по-серьезному. На третьем километре – через пятнадцать минут. А меня не колышет! Успеть!

– У-у, – протянул Гринчук, – как у вас тут всё! А с виду – такой тихий городок. Море, солнце…

* * *

Возле кафе моря не было, зато солнца – сколько угодно. Лето выдалось жаркое. Сухое и жаркое, как никогда. Браток обсудил этот важный момент с директрисой кафешки, благосклонно принял стакан холодного сока и медленно, мелкими глотками выпил. Директриса молча ждала продолжения разговора. Братка она не особенно любила, но стучала ему обо всем регулярно и подробно. Глаз она имела наметанный, опыта жизненного у нее было хоть отбавляй, так что информация у нее была всегда точная и свежая.

Гринчук, уезжая, особо рекомендовал ее Братку.

И кормят у нее хорошо.

– Ладно, – сказал Браток. – Я, пожалуй, поеду. Смотри, Николаевна, в ближайшее время может начаться непонятка… Если кого странного заметишь, или что услышишь…

– Это какая непонятка? – уточнила Николаевна.

– Слушай, ты взрослая женщина. Тебе скоро пятьдесят лет. Ты похоронила двух мужей и четыре раза была под следствием. И ни разу не села. С такими талантами ты сама все поймешь, – Браток достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, вынул купюру и положил ее на стол. – За сок.

– Какие деньги! – как обычно запротестовала Николаевна, и Браток, как обычно, поставил на купюру стакан.

– У меня высокие моральные принципы. Заратустра пить нахаляву не велит.

Заратустру Браток перенял у Гринчука.

Очень уж хорошо действовало это имя на некоторых собеседников.

Кто думал, что прапорщик цитирует «Двенадцать стульев», кто просто замолкал, подавленный эрудицией.

Еще когда только поднимался вопрос о том, что Браток остается один пасти новых дворян, прапорщик волновался: дескать, не сможет он соответствовать высокому духовному уровню элиты.

Так и сказал Гринчуку:

– Я, Юрий Иванович, имею среднее техническое образование. У нас в техникуме, конечно, эстетику преподавали, я, там, Леонарда от других черепашек-нинзя на слух отличу. Типа, Мона Лиза и Давид, но если меня кто-нибудь чего из этих спросит… Стыда ведь не оберемся. Не люблю я лохом выглядеть. Книжки сейчас читаю иногда, картинки смотрю… Но вы сами посудите… Вот сейчас нас с вами пригласили на выставку… этой… как ее, лохматой… Современное искусство. Вы хоть смогли разговор поддержать, а я… Фигня на стенах, фигня из камня. Из проволоки фигня. Стою и молчу.

Гринчук выслушал Братка серьезно. Раскланялся с проходившим мимо Полковником. Потом взял с подноса у проходившего мимо официанта бокал с шампанским и прочитал первую и единственную лекцию по искусствоведенью.

– Понимаешь, Иван, – сказал Гринчук, – подавляющее большинство нынешних эстетов разбирается в современном искусстве приблизительно так же, как и ты, только не подают виду. Для того, чтобы в самой продвинутой и крутой тусовке сойти за тонкого ценителя этой фигни, тебе нужно запомнить всего три слова. И научиться их склонять по падежам и числам. Всего три слова: инцест, суицид, концептуально. Повтори!

Браток повторил.

– Отлично, – похвалил Гринчук. – Что сие обозначает знаешь?

– Это… кровосмешение, самоубийство и…

– Молодец. Теперь свободно комбинируя эти три важных слова, смело отвечай на любые вопросы.

– Это как? – не понял Браток.

Ему всегда казалось, что искусство вещь сложная и заковыристая, и тремя словами…

– Хорошо, задай мне вопрос. Умный вопрос вот об этой, – Гринчук ткнул пальцем в первую попавшуюся скульптуру, – загогулине.

Браток кашлянул, неуверенно посмотрел на скульптуру.

– Давай-давай, – подбодрил Гринчук.

– Это… чего хотел выразить… – Браток лихорадочно вспоминал уроки эстетики в техникуме. – Что хотел сказать скульптор этой работой?

– О! – поднял указательный палец Гринчук. – На мой взгляд, автор концептуально выражал свое отношение к суициду. Въехал?

Браток восхищенно посмотрел на Гринчука и кивнул.

– А вот теперь, Ваня, выпей для храбрости шампанского, подойди к вон той экстравагантной даме – владелице салона, и сооруди что-нибудь из вновь приобретенных знаний.

– К ней? – засомневался Браток.

Даме было всего лет двадцать пять, декольте у нее было головокружительной глубины, но она закатила такую речугу перед открытием, так уверенно говорила что-то о перформансах и инсталляциях, что Браток проникся к ней безграничным уважением, как к тонкому ценителю и глубокому знатоку…