Разбойник Кудеяр

Игумен Паисий взмахнул черным платком. Палач ловко сунул Маланье в рот кляп, схватил руки веревкой, намертво приторачивая к столбу. Рысцой сбежал с помоста священник. Сошел с помоста, похваляясь бессердечием, Терентий.

Медленно высек огонь, запалил факел, поднял его над головой, глянул весело на Маланью, подмигнул ей и замахнулся вдруг бешено. Забилась на снегу в падучей баба. Факел полетел в поленницу. Взмыло пламя.

И, перекрывая все крики, зарокотал бас можарского дьячка:

— Малаша, не бойся! Дровишки сухие!

Маланья услышала это, и вдруг ей почудилось, что не под ее помостом забушевал огонь. Горит земля. Маланья видела, как одна за другой, кутаясь в черный дым, вспыхивали можарские избы.

— Конец свету! — крикнула она, но во рту сидел кляп.

И тут кто-то из толпы, не выдержав, отвернулся от костра и увидал, что деревня пылает.

— Горим!

— Горим! — завопили можарцы и, тотчас забыв о Маланье, бросились к избам.

По избам шныряли чужие. Вытаскивали скарб. Узлы на коней, а в избу факел.

— Разбой! Разбойник Шишка пришел!

— Шишка грабит!

Разбойники жгли и грабили.

Монахи попрыгали в возки и, настегивая лошадей, помчались к монастырю. За ними не гнались.

А костер пылал. И трах-та-та-тах! — раскатилась огненная поленница. То Анюта жердиной шуровала.

— Оглох?! — дьячка шикнули по морде.

— Анюта?

— Держи! — сунула топор в руки. — Веревки руби!

Дьячок подпрыгнул на месте, охнул и с ревом кинулся к помосту.

Хрясть! Хрясть!

Маланья на руках. Закрыл телом и опять сквозь огонь.

Вышел. Пылали грива, борода, рубаха. Рухнул. Покатился по снегу. Затих.

Нахлестывая лошадей, катил на санях с дочками, с женой Емельян. Анюта наперехват.

— Стой, дядька!

Остановился. Подхватил Маланью, бросил в сани.

— Э-эх!

Умчались.

4

Погорельцы сидели в церкви, подпаленные, пограбленные, побитые. Ребятишкам хорошо было. Одной семьей большими ложками из больших чашек хлебали. Погреба не горят, в несчастье папаньки с маманьками не скупы на еду, да и мяса жареного было много!

Взрослым сладкий тот кус горло драл. Молчали. Каждый свое думал. А чего придумаешь?

И отворились двери настежь. И пришел Федька Юрьев.

— Ну?! — спросил Федька.

— Чего ну-то? Поехали, что ли? — откликнулся Никита.

— Теперь все едино, — согласились мужики.

— То-то!

Поднялся Петр, вывел своих детишек из круга.

— Неужто остаешься на пепелище? — спросили.

— Не пустовать же ухоженной земле? Кто поправит дедовские могилы без нас?

— Сам дурак — другим головы не задуривай! — крикнул Федька. — Под боком у Шишки живешь.

Смолчал Петр.

Зашумело, загалдело — начались скорые сборы в дальнюю дорогу. Легки были на диво, да никто не давился.

5

Луна не смела показать сияющего своего лица, но и от облаков, за которыми она хоронилась, был свет, и в этом туманном, качающемся свете леший Федор Атаманыч видел окоченевшую душу убитой деревни. Возле черных пепелищ, там, где положено быть крыльцу или хотя бы порогу, лежали на снегу скрюченные комочки степеннейших и добрейших из всего косматенького племени — домовые, их жены — кикиморы, их детишки.

— О-о-о-го-го-ооо! — затрубило горе в просторной груди лешего.

— Ууу! Ууу! Ууу! — тонюсенько откликнулось в утробах бесстыдно торчащих на виду у всего белого света черных печей.

И Федор Атаманыч встрепенулся и заплакал, и слезы у него были как бисер, ибо плакал он уже от радости: не все мертво, будет жива деревня. Взрослые домовые погорели, померзли, а детишек распихали по укромным местам.

Ходил Федор Атаманыч от печи к печи, собирал уцелевших косматеньких чад, клал их на грудь, в тепло шубы.

Постоял благодарно над подпольем, превращенным в землянку, где остался с семейством сеятель Петр. Потормошил мелкотню, сидевшую на груди.

— Запомните доброго человека! На таких стоит русская земля.

И цапнул за кончик хвоста подлую Изморозь, которая уж успела втиснуться в подполье. Вытянул, встряхнул.

— Совесть-то где у тебя?! Смотри, спущу в прорубь, пощекочут тебя раки клешнями.

Кинул за спину, и бедная Изморозь в страхе рассыпалась и повисла иголочками в воздухе.

— Ванюшка! — позвал тихонько Федор Атаманыч.

— Здесь я, батюшка.

— Ты, говоришь, трижды Маланье показывался?

— Трижды, батюшка.

— Что же она не смекнула-то?

— Испугаться — очень испугалась.

— Знать, об одной себе думала… Грешат люди, а коченеют на морозе домовые.

Федор Атаманыч пошел от деревни прочь, но на околице остановился, обернулся и, подняв лапы, словно бы сгреб облака в охапку, и из этой серебряной косматой кудели посыпался обвалом снегопад, накидывая на черное белое.

Луна в небесной прорехе сверкала, как лед, и печаль разлеглась на земле от края и до края. И сказал Федор Атаманыч, положив лапу на Ванюшкино плечо:

— Завидуй родственничкам, Дремучим Лешакам, те осенью провалятся сквозь землю — и нет им дела ни до зимы, ни до людей.

Ванюшка промолчал, ему не хотелось проваливаться, ему даже в их лесное селение не хотелось. К Анюте бы, служить ей потихонечку, невидимо, смотреть на нее и желать доброго.

6