Раубриттер

Уже когда стало тихо в доме, сестра Тереза уложила детей спать и Мария тоже угомонилась и больше не гремела на кухне тазами, Брунхильда расчесала волосы, привела себя в порядок и, раздевшись догола, легла на перины сверху. Жарко же. Уж так-то он не посмеет не обратить на не внимания.

Он пришел, сел на кровать, стал стягивать сапог с больной ноги.

Сопел, останавливался для передышки. Снять сапог сам он мог, но для него это было дело непростое. Она встала и помогла —

подошла, взялась за сапог. Он вытянул ногу, и она легко стащила сапог с ноги. Он оглядел ее с ног до головы. Она, как, впрочем, и всегда, была прекрасна. Положил руку на ее бедро, погладил живот и спросил:

— Поздно уже, чего не спишь?

А она не отошла и не отстранилась, наконец, получила возможность заговорить с ним:

— Не спится, как же девице спать перед выданьем?

Волков посадил ее радом с собой. Стал глядеть на нее и гладить по волосам, по спине.

— Ну, что молчите? — Она заглядывала ему в глаза. — Скажите уж, если не нужна вам.

— Нужна, — сказал он, — такой, как ты, у меня не было никогда.

— Так берите меня сами замуж, — заговорила девушка со страстью, — а не хотите, так не берете, просто буду при вас жить. Хоть и не любо мне то, но согласна жить, как сейчас живу.

— Нет, — сказал он спокойно, продолжая гладить ее волосы и глаз от нее не отрывая, — за графа пойдешь.

— Вижу, что люба вам, — сказала она зло, — а за старика меня отдаете.

Видно, много он вам предложил. Уж хоть сказали бы, сколько за меня выручили. Ну, скажите? Мне, может, для спеси знать хочется, сколько стою я?

Волков встал и в одном сапоге подошел к сундуку, отпер его, достал из него бумагу, развернул и, подойдя к Брунхильде, протянул его ей:

— Читай, ты ж теперь грамотна.

Она схватила бумагу ручками своими цепкими, кинулась к лампе, села, стала читать. Прочла, подняла голову:

— Поместье? Вам будет?

— Почему мне-то? — Он усмехнулся. — Читай, бестолочь. Видишь, написано, вдовий ценз.

— А что это?

— Это то, что ты получишь по смерти графа. То, что будет тебе и детям твоим после его смерти.

— Так то не вам?

— Нет, то тебе, и еще две тысячи талеров серебра получишь после венчания.

— А может, мне всего того и не нужно, — вдруг сказала красавица и небрежно кинула бумагу на перину.

— Дура, — сказал кавалер беззлобно, — не понимаешь, что ли, до конца дней будешь с серебра есть. Дети твои будут детьми графа, они будут Маленами, понимаешь? Маленами! Родственниками герцога! Имение твое в год хороший будет давать тысячу талеров.

Тысячу! Харчевня твоего папаши сколько приносила? Тридцать шесть талеров в год, сорок?

— Да плевать мне на ваши тысячи. — Сказал Брунхильда высокомерно. — И на имения тоже. Я с вами быть желаю, а не со стариком.

— Со мной? — Да, кавалеру польстили ей слова, даже не смотря на ее дерзкий тон. — Со мной не выйдет. Сразу после твоего венчаний я начну войну.

— Войну!? — Воскликнула она. — Я так и знала! А то думаю, чего они шушукаются все время, чего затевают. Значит, войну затеваете. Из-за дурака этого Брюнхвальда? Да?

— Нет. Не за него. Хотя, и за него можно было бы войну начинать, он хороший товарищ.

— А за что же, раз не за него?

— За честь и за имя. — Сказал Волков. — Они избили до полусмерти моего человека. То оскорбление имени моему.

— Значит, отдаете меня графу из-за войны?

— Да пойми ты, глупая, — начал Волков с горячностью, — горцы — люди свирепые, бойцы хорошие, завтра или послезавтра получу я арбалетный болт в лицо, или удар копья в подмышку, или… Или еще что-нибудь, или в плен попаду, а пленных они не щадят, а с тобой что будет, ты куда пойдешь? — О том, что и герцог его мог в тюрьму или даже не плаху отправить, он говорить ей не стал. —

Герцог мой феод другому отдаст, тебя выкинут отсюда, куда денешься?

— Пристроюсь куда-нибудь, уж найдутся желающие.

— Конечно, найдутся. Опять в кабак пристроишься, мохнатой своей торговать.

— Дурак вы, — закричал она, очень девушка не любила, когда он ей напоминал об этом, — ненавижу вас.

— За графа пойдешь, я сказал! — Рявкнул он. — Графиней будешь!

Графиней с каретами и слугами, с землей и холопами, годовым доходом в тысячу талеров! И до конца дней своих меня будешь благодарить. Да-да, вспоминать и благодарить.

Она вдруг кинулась к нему, вцепилась в него сильными своими руками, обняла крепко, стала целовать и целовать ему лицо и говорить быстро:

— Давайте уедем. Денег у вас, вон, мешки лежат.

— То на церковь даны.

— И золото еще в сундуке, он от денег неподъемный. Заберем все и уедем далеко, где нас никто не знает, имена себе другие возьмем.

А старые забудем. Никто нас не найдет. Только сестру вашу с детьми возьмем и все, заживем хорошо. Я вам женой буду самой верной. Поутру соберемся и уедем, кто нас искать будет?

Он молчал. Имя забыть?! Он ради имени своего, ради положения нынешнего на смерть шел, год за годом, тяжкую службу нес, а она предлагает ему все это забыть, словно пустое то все было.

— Честь моя задета, — успел вставить он меж слов ее. — Имя мое посрамлено.