Ратоборцы

Еще немного — и Чаган преклонил бы колени перед носителем этой золотой нагрудной дощечки, выше которой уж ничего не должно было существовать для монгола, да и не существовало. Что люди — целые царства повергались во прах пред этой золотой пластинкой величиною с ладонь, которая несла волю монгольского императора, воплощенную в изображении головы уссурийского тигра и в угловатых уйгурских письменах.

Однако Александр успел предотвратить коленопреклонение Чагана. Он сам спрыгнул наземь, быстро приблизился к Чагану и радушно-дружеским движеньем, слегка докоснувшись до плеч царевича, не допустил его склониться пред ним.

Однако свита Чагана и все, кто толпился вкруг него, опустились на колени и лбом коснулись земли.

«Имя Менгу да будет свято! Кто не послушается, тот потерпит ущерб, умрет…» — стояло на золотой пластине.

Андрей-дворский, уже успевший обежать покои берендеевской усадьбы Невского, усадьбы, разграбленной и всячески оскверненной, попытался было не допустить Александра Ярославича пройти в спальные покои, ибо там валялись поруганные тела его невестки, княгини Натальи, супруги Ярослава Ярославнча, и ее двоих девочек, тела которых еще не успели спрятать.

Судьба самого Ярослава Ярославича была еще никому не известна — жив он или нет. Но если только он остался жив и попался в руки ордынцев, то лучше было бы ему умереть: ибо татары, конечно, знали, что Ярослав Ярославич прислал в подмогу своему брату Андрею три тысячи ратников. А тогда иглы, загоняемые под ногти, были бы еще самой легкой казнью!..

Александру стало уже известно, что сперва Неврюй намеревался обойти стороною личное поместье Невского, чтя охранную грамоту Батыя. Но какой-то наводчик из своих русских — предстояло еще дознаться, кто именно, — сообщил ханам, что в усадьбу Невского во время восстания стекались воины и свозилось оружие и что туда укрылось и семейство князя Ярослава Ярославича, который помогал Андрею в его злоумышлениях на Орду.

Тогда-то царевич Чаган, как представляющий в Золотоордынском улусе лицо самого великого хана, на свой риск и страх приказал Неврюю вторгнуться в тарханные владенья Александра и предать их мечу и пожару.

…Осколки цветных стекол, рассыпанные по выкладенному слоновой костью паркету, который был нагло загажен, а местами выгорел, ибо вторгшиеся раскладывали костры под котлами прямо во дворце, — осколки цветных стекол звонко лопались и хрустели, дробимые твердой поступью Александра.

Андрей-дворский перед самым порогом спальни еще раз забежал перед Александром, остановил его и сказал молящим голосом:

— Князь! Александр Ярославич! А не надо тебе ходить — туда!.. Пошто будешь душу свою вередить, очи свои оскорблять? Зверски умерщвляли, проклятые!..

Невский отодвинул его со своего пути, распахнул дверь и вступил в свой спальный чертог…

…Когда Ярославич покидал оскверненный дворец, то не одни только сострадающие взоры чувствовал он у себя на лице. Воровские взгляды татарских соглядатаев из числа уцелевших бояр Андрея впивались в это грозно-непроницаемое лицо; подлое ухо татарских слухачей и доносчиков жадно обращено было в сторону князя: «А что-то сделает он теперь? Что скажет?»

Невский вышел сквозь обуглившуюся дверь на садовое крытое крыльцо. На мгновенье приостановился, глубоко вздохнул…

— Да-а!.. Похозяйничали!.. — сказал он. — Вот что, Андрей Иваныч, — обратился он вслед за тем к дворскому. — Хоронить будете без меня; все управишь тут и приедешь ко мне во Владимир… Да распорядись, чтобы кони были в седле!..

Отдав этот приказ, Невский сошел в сад, направляясь к озеру. И ни одна душа не посмела за ним последовать…

«…Все так же, все так же волны с тихостью брег целуют!» — вспомнилось ему из какой-то, давно прочитанной книги, когда он стоял на самом обрыве и, осыпая носком сапога комья земли, смотрел на лоснящуюся под солнцем гладь родного озера. «Все — то же, только вот паруса не видать ни единого… да, быть может, никогда уж и не взбелеет!.. Вот и березка, под которою сиживали мы, под которою испили из одного туеска с ней, с Дубравкой!.. А ее уже нет!.. Где она? Что с нею? Какой ордынец возглумился над нею, где валяется, задавленная сально-кровавыми пальцами татарина?.. Что в том, ежели и узнаешь! Видел ведь, только что, оскверненное и ножами исполосованное тело Натальи и ребятишек ее!.. Князь великий Владимирский!.. А может быть, и жива еще, быть может, среди прочих, так же связанная за волосы, серая от пыли, во вретище, не узнанная мной, попалась мне по дороге, когда я мчался сюда!.. А возможно, что этот толсторожий бугай Чаган таит ее где-либо в кибитке своей, — что-то уж очень он глумливо смотрел на меня, когда кумысничали у него в шатре!.. А может, он ее к Берке отправил в дар, — они же ведь в добрых с ним!»

И Александр содрогнулся, представив на миг нежно-розовое и такое трогательное в своей девической чистоте ушко Дубравки, в которое, среди кромешной войлочной тьмы кибитки, Берке, этот старый сквернавец, станет нашептывать свои ордынские мерзости…