Ратоборцы

— Князь, погинули!.. Сила нечеловеческая!.. Сейчас потопчут!.. Будем помирать, князь!.. Ох, окаянные, ох, Проклятые, что творят!.. Господи, пошто ты им попускаешь!.. — в скорбном ужасе от всего, что открывалось его глазам на подступах к бору, где стоял великокняжеский стяг, воскликнул престарелый воевода Жидислав.

Андрей Ярославич промолчал. Да и что было сказать? Те отдельные, еще сопротивлявшиеся татарам, ощетинившиеся сталью рогатин, копий, мечей, островки русских, что раскиданы были там и сям по луговине Клязьмы, — они столь же мало могли задержать чудовищный навал стотысячной ордынской конницы, как десяток кольев, вбитых в морской берег, могут задержать накат океана…

Татары как бы стирали с земли один островок сопротивленья за другим. Разрозненные конные отряды русских отчаянно пробивались к бору, на опушке которого развевалась еще великокняжеская хоругвь.

Значит, верили еще, что там, под рукой верховного вождя, есть какая-то сила, прибереженная на последний час, способная ринуться на выручку! А уж не было — ни у князя, ни у воеводы Жидислава — после окруженья и гибели засадногох войска — никого, кроме только сотни заонежских да вологодских стрелков, рассаженных на деревьях опушки, да остатков юной дружины, да еще всех тех, кто успел прибиться, с разных сторон, к великокняжескому стягу.

Андрей Ярославич опустил голову.

— Ну, Жидислав Андреевич, — обратился он к воеводе, — давай простимся перед смертью!

— Простимся, князь! — отвечал воевода.

И, приобняв друг друга о плечи, они троекратно облобызались последним смертным лобзаньем.

— А теперь!.. — вдруг воскликнул Андрей Ярославич, и как бы пламенем некоей бесшабашности обнялося вдруг его смуглое, резкое лицо. — А теперь!..

И князь уже выхватил свистнувшую о ножны саблю.

Но на мгновенье замедлился. Снова оборотился к воеводе, глянув через плечо. Во взгляде его была мольба, исполненная лютой тоски.

— Жидислав Андреевич!.. Последнее мое княжое слово, — тихо проговорил он. — Спасай княгиню… буде еще возможно.

И князь тронул шпорой коня.

— За мной!.. — крикнул он, вставая на стременах.

Но ему не дали опуститься снова в седло. По мановенью Жидислава двое конных телохранителей, обскакав с двух сторон князя Андрея, заградили дорогу его коню. Два других дюжих ратника вынули князя из седла, словно мальчика. Стремительно приняв его на руки, они окутали его огромным плащом — так, что он и пошевельнуться не мог, и, один — за плечи, другой — под колена, быстро понесли его к неглубокой, укрытой в кустах лощинке, где в нетерпенье, обрывая листву, всхрапывала и отфыркивалась от паутов рыжая тройка, впряженная в простую, на добрых стальных осях, телегу. Неширокая, она заполнена была вся, вплоть до грядок, свежим сеном, поверх которого брошены были ковры.

Обо всем этом, еще до ратного сбора, жалеючи юную княгиню и не ожидая доброго конца, позаботился тайно воевода Жидислав.

Дубравка, жалкая, согбенная, смотрящая угрюмо в землю, была уже здесь, на телеге. В своем мужском одеянье она сидела, как сидят простолюдины, спустя ноги с тележной грядки.

Она даже не оборотилась, когда Андрея, уставшего угрожать, ругаться и барахтаться, почти кинули позади нее на телегу. Двое принесших его ратников вспрыгнули на грядки телеги: один — о головах, другой — в ногах князя, удерживая его; третий взметнулся на передок телеги — править лошадьми, — и рыжая тройка рванула, низвергаясь в лощину, и понеслась вдоль ее, круша и подминая кустарник и мелкий березняк, будто полынь.

— Хотя бы он зацепился за небо! — кричал Чаган. — Сорвите мне его и оттуда! Дайте мне его, этого злокозненного раба, именующего себя великим князем!

Шатры Чагана вновь были разбиты на прежнем месте. Неврюй и Чаган стали на костях! Уже прирезан был последний раненый русский воин. Уже шестая корзина, в которые жены татар у себя, в кочевьях, собирают аргал — сухой помет для костров, — уже шестая такая корзина стояла у входа в шатер Неврюя, до краев полная ушами, отрезанными у трупов. Голова Жидислава, в отдельном просмоленном мешке, ибо ее предстояло отослать к Батыю, вернее — к Берке, валялась поодаль шатра. Страж придверья, изнемогающий от жары, лениво отгонял от нее голодных монгольских собак.

Нашествие самого Батыя, тринадцать лет тому назад, не было столь опустошительным и кровавым, как нашествие Неврюя, Алабуги и Укитьи.

Владимир сожжен был почти что до основанья. Дворцы разрушены. Храмы осквернены. Люди укрылись в лесах…

Но татары проходили насквозь владимирские и мещерские леса, сперва обложив намеченное место многоверстной перекидной облавой, и вырезывали пойманных, оставляя на угон только нужных для них ремесленников да молодых русских женщин, о которых недаром же возглашали татарские поэты, что жены русских — это как бы розы, брошенные на снег…

…Получив повеленьем Сартака, вслед за известием о восстании Андрея, ярлык на великое княженье Владимирское и золотую пайцзу от Менгу, данную ему через того же Сартака, — Александр Ярославич мчался, кровавя шпоры, губя без жалости сменных коней, к себе, на Владимирщину.