Расул Гамзатов

«Когда мама училась в Пединституте, они с девочками снимали комнату (её родители жили тогда в Буйнакске). Папа иногда приходил к ним, что-то рассказывал, болтал с ними, но время от времени он им надоедал. Иногда они не хотели его впускать и закрывались. Папа очень быстро нашёл выход. У них была соседка, старая аварская бабушка, жившая в соседней комнате коммунальной квартиры, он ужасно быстро с ней подружился, читал ей стихи, она слушала их и плакала, ей стихи очень нравились. И стоило ему постучать, как она бежала открывать дверь. А уже непосредственно, когда он стучал в дверь в комнату к маме и её подружкам, им приходилось открывать, и он всячески их развлекал».

Если б каждая дума моя о тебе
Стать могла стихотворной строкой,
Я уверен, что книги большой о любви
Ты второй не сыскала б такой.
Но пока эта книга мала и тонка,
Ведь над ней я не часто сижу,
Потому что мне жалко стихам отдавать
Те часы, что с тобой провожу[48].

Свадьбу сыграли в декабре. Молодожёны поселились в своём доме на улице Горького. Началась другая — семейная жизнь. В этом доме семья проживёт почти 35 лет.

Вдохновлённый Гамзатов старался писать больше и лучше. Стихи получались разные, и истории с его стихами тоже происходили разные.

«Однажды я принёс в редакцию лирическое стихотворение о своей любимой, — вспоминал Гамзатов. — Редактор отложил это стихотворение в сторону и сказал, что напечатать его не может.

— Почему?

— Народ это читать не будет. Зачем народу стихи о твоей жене?

Тотчас я сочинил четверостишие:

В журнале о тебе стихов не приняли опять,
Сказал редактор, что народ не станет их читать.
Но, между прочим, тех стихов не возвратили мне,
Сказал редактор, что возьмёт их почитать жене»[49].

ОПЕЧАТКИ ЖИЗНИ

В жизни, как и в литературе, случаются опечатки.

Когда стала очевидной реальная опасность для всего дагестанского народа, руководству республики пришлось выбрать меньшее из двух зол, формально согласившись с «руководящим мнением» о роли имама Шамиля в истории. Все понимали, что «багировщине» когда-то придёт конец, как оно потом и случилось. Багирова осудили и расстреляли, а Шамиля в очередной раз реабилитировали. Сняли обвинения и с историка Расула Магомедова, но докторскую диссертацию ему пришлось защищать ещё раз.

Однако тогда, видя, как творится историческая несправедливость, Гамзат Цадаса не находил себе места, угасал на глазах. Но он был депутатом и старался сделать для народа как можно больше полезного, пока хватало сил.

Расул Гамзатов вспоминал: «Выходило, что двадцать пять лет Шамиль воевал не за свободу народов Дагестана, но ради обмана этих народов. Каково же было моему отцу с его героической поэмой! Ему намекнули, что нехорошо в наше солнечное время копаться в древней истории и было бы лучше, если бы он написал новую поэму о чём-нибудь другом более современном и более близком для читателя.

В те дни к отцу часто приходил друг нашего дома весёлый поэт Абуталиб. Почти всегда он приходил со своей неразлучной зурной либо со свирелью.

— Гамзат, — говорил Абуталиб, устраиваясь поудобнее и налаживая зурну. — Не расстраивайся так сильно. Когда я был мальчиком и не писал стихов, я всегда играл на этой зурне. Не один год она кормила меня и мою семью. Любую мелодию, какую только попросят, умела играть она. Давай вспомним молодость, оставим на время наше стихотворство и займёмся музыкой. Я буду играть на зурне, а ты, Гамзат, на барабане. Оно и легче.

— Что ты, Абуталиб. Если бы мы стали барабанщиками и зурначами, было бы полбеды. Всё-таки зурнач играет, а под его музыку танцует танцор либо канатоходец. Зурнач стоит на земле, а канатоходец танцует на верёвке. Ну, скажи, кому из них хуже, Абуталиб? Канатоходцы — это мы с тобой. Из нас хотят сделать канатоходцев и танцоров.

Весёлый Абуталиб погрустнел, и вместе с ним погрустнела его зурна. Долго играл он молча, потом поднял голову и сказал:

— Трудное дело — писать стихи».