Растеряевские типы и сцены

— Так, докладываю вам, — продолжал он, вздохнув, — так вот я от дому поотбился… На семнадцатом годике начал я в первый раз от себя представления давать; через два года женился. Да так и живу! У маменьки-то теперь уже дочери замужние — за благородных выдала двух, третья, девушка, при ней… Один сын в Санктпетербурге, в военной службе, офицер. Кое-когда слухи доходят; к маменьке иной раз зайдешь с заднего крыльца: пирога вынесет, поцелует в лоб, заплачет и скажет — уступай!" Сестры-то и знают, кто я, но виду не показывают. И я на это не обижаюсь, истинным богом говорю. Кто я? Сказано: "непетый кулич никто есть не станет", так и я… Ежели они со мной перед людьми знакомство выкажут, тотчас же мораль об них пойдет. Лучше же я их оставлю. Дай им, господи, всякого благополучия! Сказывали уж и за младшей жених присватывался, дай ей бог!.. Истинно — от души! И родителя тоже редко вижу. (Давно уж в камилавке!) Издали только голову качнет, когда видит, что я ему кланяюсь… Чует мое сердце, хочется ему мне словечко сказать, ну, да сан ему не дозволяет. Так я вот все один с семьей и треплюсь! Однажды только военный-то брат, что в Санктпетербурге, забежал ко мне… Уж истинно осчастливил; как же-с, сами посудите, благородный человек, и разыскивал меня по всему городу!.. Только и это дело у нас не поладилось. Обрадовался я ему и послал тихонько за водкой. Надо же чем-нибудь человека принять!

"Сидим мы с ним в саду, толкуем. "Позвольте, говорю, жену я вам свою покажу?.." — "Я ее, говорит, видеть не могу… Она погубила тебя… Ты опустился, упал. Я, говорит, и шел за тем, чтобы тебе это сказать… Ты должен, говорит, бросить жену… ты самородок, она дубина!" Я руками и ногами. А в это время — несут водку. Братец мой осерчал, и весьма осерчал… "Ты, говорит, пьяница! Я хотел, говорит, тебя поднять, а ты свинья…" — "Помилуйте, говорю, братец! Верьте богу, истинно от души!" — "Нет, нет, говорит, я вижу… Это в вас самих, говорит, сидит подлость-то! Хочешь разъяснить ему, а он водку!.. Свинья!.." — "Да, братец", говорю… "Нет, ты просто, говорит, свинья, свинья и свинья… До свиданья! Прощай!" Хлопнул калиткой — и был таков.

"Так я больше никого и не видал из родных у себя… Точно, грустно иной раз бывает, всеми оставлен, ну, да зато жена, дай ей бог…"

-

Через несколько минут, стоя у окна, я видел, как господин Иванов плелся по тротуару. Шел он тихо, заглядывая во внутренность лавок, и остановился у дверей фруктового магазина. Я видел, как лысый купец взял у него из рук бумагу, посмотрел и опять возвратил, махнув рукой. Иванов вежливо раскланялся и поплелся дальше.

3. ИДИЛЛИЯ (Из чиновничьего быта)

Была осень. По небу бродили сероватые тучи и медленно сыпали на мокрую и грязную землю хлопья рыхлого снега.

У растворенных ворот одного небольшого домика в три окна стояло два чиновника, держа друг друга за руки.

— А то зайдемте, Семен Кузьмич, — говорил один из них, в старой шинели, надетой в рукава, с отвисшей из-под капюшона коленкоровой подкладкой.

— Да уж заходить ли? — в раздумье проговорил другой.

— Что там! эва! Заходите — да и только. Право, по одной пропустить истинно приятно!

— Разве по одной?

— Ей-богу; у меня есть этакая особенная… Пойдемте-ко!

— Ну-ну так и быть уж!

И они пошли.

Скоро они вошли в небольшую комнатку. В углу горела лампадка перед образом в большом красном киоте, на котором до самого потолка громоздились просфоры в бумажках, расписанные яйца и другие подобные предметы. По полу расстилались чистые половики, у стен чинно разместилось несколько старых кресел с круглыми спинками.

— Прошу покорно! — сказал хозяин и, наскоро сотворив крестное знамение, направился в чайную.

В это время в соседней комнате на столе кипел самовар. Старшая дочь хозяина, девушка лет семнадцати, разливала чай; мать ее, старушка, сидела тут же. На пороге показался отец.

— Ты с кем это? — спросила жена.

— С Семеном Кузьмичом. Чайку нам дайте да свечу! Поскорее!.. Эй ты, Марфа! — крикнул он горничной, — свечу неси.

— Сейчас принесет, — проговорила жена. — Что это долго так нынче? — прибавила она.

— Да, таки долговато… Ирмосы тянули-тянули. Я думал, и конца не будет…

Проговорив это, муж хотел было удалиться, но какая-то тайна, очевидно, мучила его. Нерешительно подвигаясь к двери, он потирал кулаком спину и необыкновенно тихо заговорил:

— Поясница что-то…

— Опять, небось, распахнулся на паперти?

— Нет… О-ох!.. Как ломит! О-ой!.. Ты бы нам дала по рюмочке, да закусить чего-нибудь.

— Пошли закусочки! — отчаянно произнесла жена.

— Ну что закусочки? Мелет, не знает что!

— Нет, знаю!..

— А ты, сделай милость, молчи… Во сто тысяч раз лучше это будет.

— Что молчи-то? И так все молчу. Совсем дурашная какая-то стала.

— И была-то не больно — тово! Дура дурой и была-то! — бесцеремонно заметил супруг и вошел в залу, аккуратно притворив за собою дверь.

Гость молчал. Молчал и хозяин.

— Намедни у Еноховых "вечную кликали", — наконец проговорил гость.

— А! Сорокоуст? — спросил хозяин.

— Сорокоуст-с.

— Это когда?

— Третьего дня.