Расстрелять! – II

Случай с тем, что «Боря – еврей», заставил меня выяснить с пристрастием и до конца, кто же тогда мы сами. Мы оказались русскими – правда, не совсем. Мы оказались метисами. «А это как что?» – не унимался я. «Это так, – объяснили мне. – Папа – русский, а мама и бабушка – армянки. Вот и получается, что вы все – метисы». Одновременно оказалось, что в нашем дворе полным-полно русских, армян, азербайджанцев, горских евреев и татар. Я расстроился, что я – метис. «Не расстраивайся, – сказали мне, – метисы – самые умные и красивые», Это как-то подбодрило. С этим я дожил до сегодняшнего дня.

То, что на карьере я тонул, дошло до пашей мамы, и мама срочно пошла и записала пас в плавательный бассейн. Мы ходили туда все втроем. «Три брата-акробата» – так пас называли. Мне тогда было шесть, Валерке – три года, а Серега помещался где-то между нами.

В душевой бассейна как-то сразу стало понятно, что тот, кто смел и силен, тот и моется, а тот, кто не смел, тот тихо стоит на обмылках.

Серега наблюдал это безобразие секунды три, потом он кого-то толкнул, тот упал, и мы помылись,

Мы с Серегой быстро научились держаться на воде, Валерка же еще долго плавал вместе с тренером, лежа у него на спине и обхватив его руками за шею. Вид у него при этом был хитрый-прехитрый.

После бассейна мы всегда покупали «косички» – треугольные слоеные пирожки с повидлом. Во рту они таяли. Мы старались держать их там как можно дольше.

Вскоре как-то выяснилось, что в Ленинграде и Москве у нас есть родственники. Оказалось, что в Ленинграде у нас живет еще одна бабушка – «папина мама», а в Москве живут «дядя Витя» и «тетя Тамара». Летом нас к ним повезли. Повез нас отец. Сначала в Москву, а потом в Ленинград. На поезде. Поезд в памяти не отложился. В памяти отложились «дядя Витя» с «тетей Тамарой», их собака Рита, их прекрасная московская квартира и их домработница Маняша. Дядя Витя был лыс, тетя Тамара приветлива, собака Рита – шумна и чувствительна, а у Маняши на кухне всегда было что-нибудь вкусненькое.

Как только мы у них появились, нас тут же усадили за стол пить чай. Мы скромно взяли по кусочку хлеба с маслом и присыпали сверху сахарным песком.

В Ленинграде после бакинской духоты нам был просто холодно, и мы вырядились в три одинаковые серые курточки.

Ленинградская бабушка встретила нас суетливо-ненатуралыю-радостно, и все это было не так, как, по нашему разумению, должна встречать внуков бабушка. Мы ткнулись губами в ее волосатую щеку и не испытали там ничего, кроме смущения.

Папа при бабушке был с нами груб. Наверное, ему хотелось продемонстрировать свое строгое отцовство.

Кроме бабушки у нас обнаружился дедушка, отставной майор, герой Брестской крепости с неработающими пальцами, и две тетки. Тетя Лида поцеловала меня в губы. Было вкусно и стыдно. Спали мы на полу в десятиметровой комнате, где кроме нас спали бабушка, две наши тетки и дедушка – отставной майор с неработающими пальцами.

В Ленинграде я заболел воспалением легких, и меня положили в больницу, в большую мальчишескую палату, где не было недостатка ни в мучителях, ни в защитниках, а за окнами шел дождь, такой для нас непривычный.

По-моему, тогда же и закончилось мое детство…

МИНУЯ ДЕЛОС

…У них была течь. Они всплыли и, продолжая двигаться в надводном положении, попытались устранить неисправность. Полезли наверх втроем. Двоих смыло. Страховочный пояс Сереги обнаружили в корме. Видимо, его протащило по всей верхней палубе, прежде чем стряхнуть в винты…

Из дневника Сережи Бог-ва, помощника командира корабля, пропавшего в море осенью 1983 года

…никогда не будет рожать. Это мучило меня чрезвычайно. Я лежал и повторял про себя: «Она никогда не будет рожать. Она никогда не родит». И сразу же перед глазами вставало ее лицо со смущенной, виноватой улыбкой, какой она ответила на мой вопрошающий взгляд там, в больнице, где мы встретились через несколько дней после операции, которую врачи все-таки над ней проделали. Они говорили мне: «Вероятность успеха – двадцать процентов» – и прятали глаза; и меня тогда, помнится, поразило слово «вероятность». Я бы никогда не подумал, что его можно отнести к тому бесконечно теплому, мягкому ощущению, часто сменяемому беспокойством, каким-то горловым, внутренним почти всплеском зарождающемуся во мне всякий раз, когда речь заходит о ребенке.

Вечером того дня, когда я привез ее домой, она показала мне свой шрам. Он шел вверх от бритого лобка, свежерозовый, напоминающий нарисованную нетвердой детской рукой лесенку – неровную, кривенькую.