Расстрелять! – II

И чтоб у него там завелись тараканы, которые не давали б ему ни на минуту забыться.

И чтоб амилнитрат попробовали все его родственники и в особенности родственницы, и чтоб после этого первые стали активными педофилами, а вторые — педофобами, а третьи — если б они нашлись — запаршивели все!

Ох, врачи, врачи! Не было бы в вас нужды, давно бы вас истребили.

Между прочим, у Вересаева в случае холеры врачей забивали насмерть.

А у Чехова — заставляли высасывать дифтерийную плёнку у ребёнка. И детки потом ладошками насыпали ему могильный курган.

А врачи Куприна? Он идёт и в слякоть, и в холод ночью от больного к больному, он не берёт денег за лекарства, и в темноте передней ему целуют руки. А вам в темноте передней целовали когда-нибудь руки?

А Лёха бинты домой воровал, сука. Сейчас живёт где-нибудь, обложенный катастрофическим количеством бинтов.

Его потом перевели флагманским бригады утонувших кораблей, где кроме всего прочего он должен был ещё учитывать крыс, убиваемых личным составом. 75 крыс равнялось 10 суткам отпуска.

У него в отпуске побывала вся бригада. Они месяц подсовывали ему одну и ту же крысу.

Лёха аккуратненько отмечал принёсшего и крысу в специальном журнале учёта, а потом она летела в иллюминатор. И тут начинались чудеса: крыса не тонула, она плавала по поверхности, потому что матросики перед тем, как потащить её к Лёхе, надували её, вставив ей тростинку в задницу.

Они её вылавливали, сушили феном и снова тащили к Лёхе, а ночевала она в бригадном холодильнике вместе с колбасой для комбрига, а комбриг потом жаловался на бурление и газоотделение.

Лёха что-то неладное почувствовал только тогда, когда крыса истлела у него на руках, после чего он стал фиксировать в журнале не крысу целиком, а только её хвост.

Принесут ему хвост — он его зафиксирует и сам проследит, как тот утонет.

Тогда матросики в недрах этого плавающего флагманского караван-сарая завели подпольную крысоферму: отловили двух производителей, посадили их в клетку — и давай кормить, и развелось у них море крыс, среди которых велась селекционная, племенная результативная работа, в результате которой у молодняка вырастали ужасающие хвосты.

Хвосты доставались Лёхе, и он их самолично топил.

Удивительно радостной и спокойной сделалась жизнь на этой бригаде. Люди трудились с утра до вечера с небывалым энтузиазмом. Люди точно знали, когда они отправятся в отпуск.

И бригада числилась самой крысоловящей. В этом показателе она всех облапошила. К ним по данному факту даже приезжала комиссия, председатель которой говорил Лёхе:

— Не может быть, чтоб у вас столько ловили.

— Ну почему же, может,— говорил Лёха и через рассыльного передавал: — Принесите свеженьких.

И ему немедленно доставляли пучок хвостов. И он вручал его проверяющему. Вы бы видели глаза того проверяющего. То были не глаза Ньютона, которому в голову грянуло яблоко, то были даже не глаза Карла Линнея, увлечённого своей паршивой систематизацией видов,— то были глаза стадного павиана, раньше всех обнаружившего в кустах патефон.

Так и отстали от Лёхи с этими крысами. Ничего не могли с ним поделать.

А тот доктор, что советовал всем беречь свой член, пробыл у нас совсем недолго, потому что спал со всякой блядью, в том числе и с женой такого высокого командира и начальника, что я из почтения даже выговорить его не могу, потому что только намереваюсь это сделать, как во рту сейчас же будто ментол раздавили.

И со всеми своими бабами этот доктор проверял различные положения и позиции, изложенные в русских народных пословицах и поговорках.

Но когда он с той женой начальника проверил положение «солнце за щёку» и «всем вам по лбу», то она на него так окрысилась, просто неприлично, я полагаю, себя повела, что пожаловалась мужу, и он его услал куда-то туда, где прививки от дифтерита можно делать только моржам.

«Пидор» — это слово меня всегда взбадривает и возвращает к энергичному повествованию. И никто не говорил мне его, просто вроде бы само прозвучало, оно столько раз прозвучало со стороны, что почему бы ему ещё раз не прозвучать, и я сейчас же вспомнил одно устное исследование, которое я провёл вместе с одной моей знакомой девушкой, когда вовремя заметил в ней проснувшийся интерес к гомосексуализму. Я ей заявил, что на военном корабле нет места гомосексуализму, а потом я вдохновился, зашагал туда-сюда, остановился и изложил ей всё, что я знал по данному вопросу, а также всё, что я вроде бы знал, а также то, что я вовсе не знал, но мог бы знать. А в ней интерес всё не пропадал и не пропадал, всё распалялся и распалялся, и глаза у неё всё открывались и открывались, что заставило меня ещё неоднократно возвращаться к мужеложству как наисладчайшей теме нашей современности.