Расстрелять! – II

Вова Кельвин — химическая кличка Балбес — стоит на пирсе отдельно от всех и нюхает «тюльпан», погружая в него трепетные ноздри, большие, как у колхозной лошади. Пришли. Лепестки «тюльпана» жалко влипают, втягиваются — вдох — и опадают, бедные,— выдох. Кончик носа в жёлтой пыльце.

«Тюльпан» пахнет только для Вовы.

К Вове подходит врио флагманского химика:

— Ну, как дела?

Вова из «тюльпана» с улыбкой Дюймовочки:

— Н о р м а л ь но…

— А чего не докладываешь?

— А чего докладывать?

С Вовы толку мало, врио отправляется на поиски старпома. Он находит его здесь же на пирсе:

— Ну как сходили? Нормально? Без замечаний? Как ваш химик? Нормально?

Лицо у старпома, мгновенье до этого такое радостное, сразу меняется. Оно становится злым и торжественным. Он делает паузу для набора воздуха. Набрал. Глаза вылезли.

Начинает он по складам и во всю глотку:

— Э Т О Т  К О З-З-З Е Л  С «Т Ю Л Ь П А Н О М»! Создал Бог каракатицу. Всю автономку дышали через задницу! Во всех отсеках по полтора процента углекислого газа. Где вас только делают, химиков! Это надо ж было настрогать столько идиотов! Помесь Бармалея с Буратино! Старый дурак! Одна извилина и та между ягодиц!  П е р е в е с т и с ь  о н  х о ч е т! В институ-ут науч-но-ис-следовательский! Мало там своих недоносков! В институте думать надо хоть раз в неделю, а тут вместо головы жопа! Да и та поротая!

Старпом говорит долго, брызжа слюной, приседая, делая жесты, целуя и подсасывая, сползая на речитатив. Наконец он смолкает. Устал.

Вова всё слышит и ухом не ведёт. Он наклоняется к «тюльпану» и тянет тонко: «А-ся-ся» — и погружает в него ноздри, большие, как у лошади.

Белый гриб

Белую фуражку, которую нам выдают на вещевых складах вещевики, эти платные представители родины, мы — офицеры флота — называем «Народ дал — народ смеётся». Это бесподобное страшилище, в ней две пружины, жёсткий каркас, куча ваты и высокая тулья. Наденешь такую телегу на голову, и она тут же давит на мозг, как опухоль.

Нет! Фуражка плавающего офицера должна быть мягкой, как нимб святого, и лёгкой, как он же, и чтоб не голова принимала форму фуражки, а наоборот. Поэтому вытащим одну из пружин, оставим ту, что поменьше, а ту, что побольше, выбросим к чёртовой матери и картон с ватой туда же, а тулью немного подрежем, потом пришиваем пружину к этим останкам, и теперь можно надевать чехол, причём пружина должна лечь под швом. Всё! Перед вами благородные очертания флотского «гриба». Теперь можно нахлобучить всю эту срамоту себе на голову и носить там это лукошко, пока не сносится. Всё-таки полегче. И голова не будет ныть, потеть и чесаться к концу рабочего дня, как лоб молодого марала, когда у него режутся панты.

Комендант города Северокамска, цветущий полковник (для непосвящённых: город Северокамск находится на севере Камы, при впадении её в Серое море, там же, где и город Наплюйск), терпеть не мог наш белый флотский «гриб» на нашем белом флотском организме. Может, потому не мог терпеть, что сам он был переодетым солдатом, а может, потому, что носил комендант на своей голове огромную, породистую, шитую фуражку — настоящее украшение изюбра. Если он обнаруживал на улице офицера в «грибе», он останавливал машину, выскакивал, кидался офицеру на голову, хватался за «гриб», срывал, бросал всё это на землю и, пока офицер каменел, топтал всё это ногами. Потом офицера, так и не пришедшего в себя, водружали на машину и увозили в комендатуру на чистку мозгов унитазным ёршиком.

Но! Город Северокамск — это вам не просто так! Это северный ледовитый Париж с автобусами, светофорами, с гражданским народом, с красивыми, можно сказать, женщинами на каждом пешеходном переходе и прямо на асфальте. Одно дело, если с вас в комендатуре сорвут фуражку и начнут её с чавканьем мять, как виноградное сусло, а другое дело — если на улице. Там же женщины, повторяю, бродят опьяняющей стаей.

Наконец комендант нарвался.

Старший лейтенант, больше похожий на двустворчатый шкаф, чем на дохлого офицера флота, слегка ошалевший от свободы и выхлопных газов, медленно брёл по улице. Его только что спустили с корабля. Что-то есть в слове «спустили», не знаю что, но нас действительно с корабля «спускают». Их корабль только ошвартовался, только прибыл издалека в город Северокамск.

И старлей потерялся. Город! Город схватил его, закрутил, затискал, прижался, а потом замелькал, заторкал, засмеялся, как старый друг. Лето! Лето смотрело изо всех щелей; улыбки цвели; лёгкий ветер играл юбками женщин, и в глаза лезли их голые ноги.