Рассказы тридцатилетних

Следующим утром, которое, как водится, вечера мудренее, прошедший день виделся чуждым, будто не со мной произошедшим. Голова немного побаливала. А в теле не остыла вчерашняя одурь, неспокойствие какое-то. И вдруг неприятно пронзало воспоминание, как мы впятером — одного! И я — неужто я — раздухарился, хлестал ни в чем не виновного парня во всю прыть, часы сорвал!..

С улицы свистнули — у ворот стояли Женька и Балда. Мы крикнули Валерку, он вышел и сразу принялся рассказывать, как вчера ловко и незаметно прошмыгнул мимо матери (обычно он, когда поздно возвращался, влезал в окно). Вчетвером мы отправились к Хысю, а потом вместе — на реку. Не обошли по пути и магазин, опохмелились. И хоть от одного вида бутылок замутило, я не ударил в грязь лицом: скрепился и выпил. Потихоньку вспоминался, раскручивался вчерашний день, один подхватывал другого, и такие забавные истории выходили, что сделалось легко и просто — такая уж она есть, житуха! И снова приходили уверенность в себе, ощущение своей силы. Ходили по лугу, сбрасывали в воду пацанят. Потом пошли к кинотеатру. Женька так, ради смеха, остановил, пошмонал двух-трех пареньков. Со всеми повторялось примерно одно и то же:

— Иди сюда, — подзывал Женька.

— Зачем?

— Ну, иди…

Парнишка подходит.

— Дай двадцатник!

— Нету…

— Врешь ведь?

— Ну нету…

— Попрыгай.

— Чего я буду прыгать?

— Жмотишься двадцатника?

— Нету у меня.

— Найду, все мои будут?

Парнишка растерян. Если продолжает упираться, все повторяется сначала. А если вытаскивает двадцатник, то:

— А чего ты жмотился?

— Я не жмотился.

— Докажи, что не жмот. Дай еще…

Сказка про белого бычка получалась, весело было… Пришел под ночь домой: пахло денатуратом — у мамы опять разломило поясницу. И опять прошедший день показался не моим…

— Держи руля вправо, пришвартовываемся к берегу! — скомандовал Хысь.

— Зачем? — опешил Женька.

— Там деревня вроде какая-то, — сказал Валерка.

— Ага. Населенный пункт с магазинчиком посередке.

— Ну и что? — допытывал Женька.

— Брать будем.

— Мы же там ничего не знаем, — как, куда? — недоумевал Женька.

— По-моему, кто-то счас только болтал — хочет второй магазин брать. И все согласны были, э-э?

— Я говорил — потом…

— Потом будет суп с котом!

— Хысь, сам посуди, где мы сейчас этот магазинчик будем искать? Собак только разбудим, — сказал я.

— Слушай, Глиста, — это Хысь меня так иногда называет за высокий рост и худобу, — ты че? Опять думаешь, что умнее всех, что ли?

— Ничего я не думаю…

— Ну а че тогда выступаешь? Э-э?

— Не выступаю я. Сказал просто. Заловят же нас…

— Глиста, ты че против меня имеешь?

— Ничего не имею…

— А может, чего имеешь?

— Ничего, говорю же…

— Подумай лучше, раз ты такой умный. Или чего имеешь?

— Хысь, ну брось ты, никогда я против тебя ничего…

— А то смотри, за мной не заржавеет. Лупоглазый, может, ты чего имеешь против?

— Ничего.

— Ну и в рот тебе компот, вороти к берегу.

Бред! Мы же как пить дать попадемся. И глупо как! Хысь блажит, а мы будем расплачиваться. Надо сказать ему об этом. Сказать, пусть один лезет в этот магазин, если охота, и сидит потом. Пусть… Но почему, почему я гребу и молчу?! Словно околдован, заговорен… Язык будто не мой, ослаб, не в силах шевельнуться, а челюсть сжимают тиски, и где-то в животе холодок… Страх! Нет, когда гонятся за тобой с ружьем в руках, стреляют и дробь шлепается в воду, это еще не страх — испуг, еще продолжает работать голова, слушается тело. Страх — когда ты как бы уничтожаешься, перестаешь жить — ты есть и тебя нет, — когда тупеешь и тобой можно управлять как угодно, ибо ты только боишься, боишься и больше ничего! Я читал, одна из самых тяжелых казней — казнь мерно капающими на голову каплями. Сначала упала невинная маленькая капелька, потом на это же место другая, третья… И вот уж, кажется, по голове бьет огромный молот, а голова превратилась в барабан, но человек не умирает, мучается, сходит с ума. Так же, по крупице, по крупице срабатывает и мерно капающий страх: тут подчинился, там сдался… И жизнь становится как во сне, мир отделен пеленой, ты боишься милиции, людей, Хыся… Чудно это, но не Хысевы же кулаки страшат, пожалуй, одолею его в честной драке, не пиковинка даже его острая, что-то другое. Может, то, что каждое нормальное слово, без прохиндейства, ухмылочки сказанное, он обсмеет, в доброе чувство вцепится, перевернет его, растопчет. Он ловко умеет это делать. И начинаешь свое хорошее, самого себя прятать, лебезить, унижаться. Лишь бы Хысь не тронул, не задел, а лучше — одобрил бы… А дома мать… любит сыночка, надеется, тянет из последних сил, покупает ему, бесслухому, баян — учись, живи, радуйся!

Не раз я представлял, как скину Хысеву руку со своего плеча, когда он по-приятельски похлопывает, повернусь и уйду, вольно насвистывая. Но не мог этого сделать. Не могу, и все. Это было выше моей воли.

…Мы сидели в песочной выбоине, желтым пятаком зиявшей на травянистом берегу. В сторонке валялась пара опорожненных бутылок. Вдруг Хысь сказал:

— Сегодня вечером магазинчик обработаем.

— Как обработаем? — переспросил я, будто не понял.