Рассказы тридцатилетних

Прапорщик прочитал:

— «На ошибочное открытие огня русской артиллерией по также совершенно русской пехоте».

— Прошу вас, — попросил министр.

— «Раздался выстрел, и картечью меня осыпало всего. Я отвечал им крупной речью, а цел остался, ничего».

— Что же ваша драма? Она подвигается? — вспомнил министр о драматических увлечениях прапорщика.

— Начало есть, — Сивцов начал декламировать:

Москва! Поэма.

Действующие лица:

Букал — Пустынник.

Маша — девушка из выселков.

Прохожие:

Киевляне,

Костромичи,

Ярославцы,

Суздальцы,

Владимирцы,

Муромцы.

Тверичи: гонец тверского удельного князя.

Галичане: трое мужчин.

Новгородцы: двое — посадник и именитый горожанин.

Смоляне: обозники.

Рязанцы.

Бродники — пешая рать из донских степей.

Черные клобуки — конница с поднепровских полян.

А также:

Кудесники, юродивые, кликуши, приживальщики, дворяне, няни и сенные девушки. Олицетворения поверий и заблуждений, здравого смысла и легкомыслия при легко увлекаемой восприемлемости народа, у детской купели.

Действие первое.

Москва — Луговина в бору. Прямо и с правой стороны вода: Москва-река и Неглинная. Намеренно опубликование в «Физических и нравственных разговорах».

— Обнимет ли действие пожар московский?! — спросил министр, поняв, что пока все. — Помню, у Коменского пожар Карфагена взял пуд льну, спирту дюжину бутылок и десяток грецких губок.

От карфагенского пожара загорелись и глаза прапорщика. Они заговорили, перебивая друг друга, о спускающихся с неба облаках, трапах для наилучших и скорых провалов, тонущих кораблях, трех актрисах, восемнадцати комедиях и двух чемоданах, испанской сарабанде с юбками на обручах.

Декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная, в пустынной местности она придает грацию как нашему уму, так и нашему телу, развивает на безлюдье голос, осанку и вкус, невольно вспоминаются сотни отрывков, которые впоследствии приводятся так кстати, на том самом месте. Вспомнили и о знаменитом родном деде императрицы Марии Федоровны герцоге Виртембергском Карле-Александре. О его знаменитом вскрытии: Карл-Александр сохранил до последнего мгновения сердце, голову и прочее совершенно в здоровом состоянии, но грудь… Грудь до того была наполнена пылью, дымом и чадом карнавала и оперы, что… (…золотая латынь) конец был неизбежен… Театр! Театр! Что перед тобою, то для меня и вечно голубой купол неба с его светозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами звезд, и леса, и зеленые рощи, и веселые поля, и даже само море.

Твои тряпичные облака! масляное солнце, луна и звезды! твои холстинные деревья! твои деревянные моря и реки!

…Катя в вечер один умудрилась растоптать несколько белых башмаков, одалживалась у запасливой подруги. Они умудрялись оставаться одне. Постереги, душа! Театр! Театр! Что даже и теперь, когда ты так обманул, даже и теперь еще неполный, но уже ярко освещенный амфитеатр 20-го пехотного полка в Эривани и офицеры, ходящие по самым крайним подмосткам Азии, и эти нескладные звуки настраиваемых инструментов, и он в правой ложе бенуара, за Араксом… даже и теперь…

Министр повеселел и решился просмотреть и поправить бывшую тетрадку Чужелобова. Для сего он использовал хитроумный способ одной багдадской миниатюры с изображением переписчика, то есть уложил тетрадку на колено. Колено, в который раз не упомнишь, выручило настоящим образом. Не то что писать, стоя в проломе стены или из какого-то оврага Тульской губернии.

Чернила у министра были текучими и блестящими, несмотря на жару.

Я школы Фридриха! В команде гренадеры.
Фельдфебеля мои Вольтеры.

— Это бы иначе. Поубавим и Вольтеров и фельдфебелей. Оставим, знаете ли, сколько Вольтеров? Одного фернейского отшельника. И фельдфебель будет один, но молодец, тоже уйму передумал и всем пожертвовал здравому смыслу.

Я князь Григорию и вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикнете, так мигом успокоит.