Рассказы тридцатилетних

— Ну, большего пока и не требуется. Теперь пойдем дальше. Ни ты, ни кто другой из тех людей, кого звали когда-то благонамеренными, покуда литературные раскольники не сделали это замечательное русское слово каким-то пугалищем, — конечно, не хочет предъявить своим современникам на соблазн уютный погибельный идеал жизни начала века: ведь опять же недаром сама судьба разнесла его в щепки. А духовная сила народа, та, что воплотилась когда-то в образ «Святой Руси», — главное условие существования подлинного памятника, будь то книга, здание или песня. Вот и попробовать бы найти отражение этой высочайшей мысли здесь — тогда, наверное, и работа сдвинется, и косное доселе вещество начнет понемногу тебе поддаваться, а потом и помогать. Не так ли?..

— Может быть и так, дядя Коля, но где ж ее в моем-то доме искать? Смешно даже рядом поставить их — Морозова или Рябушинского со Святой Русью, как вы ее называете.

— То-то и хорошо. Но давай мы тогда и это разберем поподробнее. Естественно — начало нашего века вовсе не Святая Русь. Но разве конец девятнадцатого или его середина подходят под это имя? Или даже времена декабристов? Пойдем глубже — в столетие императриц, открытое петровскими преобразованиями, унесшими, будто смерч, с лица земли каждого пятого русского. И здесь ее нигде нет — так же, как и при Алексее Михайловиче: после долгих мучительных стараний историки наконец-то разобрались, что Петр со всеми его бурнопламенными реформами был совершенным созданием как раз этого тишайшего царствования, не говоря уже вновь о том же расколе — заметь, само слово-то какое емкое и хлесткое, так что лучше и не приберешь. Перед Романовыми же, как отверстая рана, дымящаяся до сих пор в национальной нашей памяти, — смутные, воровские времена; а отступая еще на век, можно встретить и самого их зачинщика — злодея-художника, кающегося палача-скомороха Ивана Грозного.

Когда-то прообраз идеального государства искали в пятнадцатом столетии, в эпоху собиранья земель и строительства — ой ли, а не тогда же разве, не считая уже разрушительной ереси, проложившей чумную дорожку прямо в великокняжеский чертог, началось и духовное разделение Руси между стяжателями и нестяжателями — учениками Нила Сорского и Иосифа Волоцкого, не поднявшимися до уровня своих наставников, заповедавших им превыше всего хранить единство? Тягостное двухсотлетие прежде этого — татарское пленение, а перед нашествием чужеземного языка — кровохлещущие междоусобицы, когда почем зря переступали крест, наводили кочевников на своих же братьев и рубили ближнего сородича зачастую из одной лишь беспутной удали: «заратится», как просто говорит летопись, суздалец на новгородца, и идет русский город морить и жечь, не отвращая лука даже от чудотворной иконы, с которой от стрел слезы катятся — в отсутствие человечьих. Вот и целая тысяча лет, а до нее — языческие невегласные времена; как ни тужься в них всматриваться, Святою-то Русью уж никак не назвать — не то что понятия не было еще о святости, но и слово-то «русь», по «Повести временных лет», появилось впервые с варягами…

Словно нарочно в наглядное опровержение размашистых историософских спекуляций, мимо двух собеседников медленно проходили чередою обремененные славными воспоминаниями Симонов монастырь, Крутицы, Новоспасская слобода и Таганский холм; потом из-за поворота выступило устье Яузы с высотным зданием на Вшивой горке, необъятный Воспитательный дом… а за ними и золотой облак кремлевских соборов.

Как бы почувствовав их безмолвный укор, Николай Александрович, подведя своего слушателя к самому краю безнадежности, круто повернул течение мысли:

— Ну и вот, получается, что все это прошлое вряд ли в каком-то отдельно взятом своем отрезке подходит под образ той Святой Руси, о какой неумолкаемо вон уже сколько столетий рассуждают витии. Согласен?..

— Да вроде бы, но и тут что-то все же не до конца верно… Ведь были же в прошлом особенные, пусть краткие, но краеугольные события: два поля — Куликово и Бородино; старцы подвижники, кормившие с рук зверей в диких лесах и как бы неприметно освоившие великий Север; Екатерина, ревущая как дура над державинской Фелицей; Гоголь, положивший свою жизнь на воскресение мертвых душ; мудро исправленная народной памятью песня Некрасова о Кудеяре, и еще совсем немало иного — не говоря уже о нынешних временах, начиная с Москвы зимой сорок первого года…

— Наконец-то! Этого я от тебя ждал и не обманулся. А вот теперь погляди сюда, — Николай Александрович спичкою начертил на столике пучок линий, как бы расходящихся из одной точки, не доведя их, однако, до полного слияния в самом начале.