Рассказы тридцатилетних

Для усугубления их Петр вскоре пожелает воочию увидеть первообраз Кукуя — пресветлый Запад, и тотчас же отправится туда под видом капитана Петра Михайлова в посольстве, возглавляемом Францем Яковлевичем в звании наместника Новгородского. А пока они будут путешествовать по Европиям, набирать чужой мудрости и мудрецов, постигать в Голландии под руководством Вильгельма Оранского тамплиерские степени — Лефорт в качестве главного мастера стула, Гордон как первый, а царь второй надзиратели — в Москве в их отсутствие по государеву указу будет выстроен для любимца величайший в России каменный дом. Комнаты его оклеиваются вызолоченной кожей и снабжаются дорогими шкапами; в одной из них помещаются редкие китайские изделия, другая обшивается желтою шелковою камкою и снабжается кроватью в три локтя вышиной с пунцовыми занавесками, третья увешивается сверху донизу морскими картинами, убирается моделями кораблей и галер. Однако не всё успеют сразу закончить — и десяток комнат ко времени возвращения хозяина останется в ожидании скорой отделки.

Кругом на галерее утвердят десять пушек и еще три батареи по углам, одна из которых, в тридцать орудий, нацелится от фасада в сторону Яузы; до полусотни пушек выставят также вдоль выкопанных прудов. Мебель завезут новейшего французского образца в только что родившемся вкусе Людовика XIV.

Главная же часть сего четвероугольного здания обратится в сад и будет окружена флигелями, поставленными на обширнейшем дворе. И все это воздвигнется исключительно из камня — как отзовется современник, другого подобного дворца было тогда в стране не сыскать: на одну лишь постройку истрачено до восьмидесяти тысяч талеров.

В этом-то доме после ознаменовавших прибытие посольства обратно в отечество стрелецких казней, повязавших всех деятелей нового порядка кровавой порукой — от участия в них освободили только барона Блюмберха да того же Лефорта, отговорившихся отсутствием у них на родине подобных обычаев, — и приехал на праздничный пир под хоры, музыку и фейерверки Петр уже с тремя сотнями приглашенных. Здесь же ему представился в последний год семнадцатого столетия вступивший за границей в дружественный тамплиерскому мальтийский орден Борис Петрович Шереметев, и тотчас на балу получил высочайшую конфирмацию на ношение соответствующего орденского знака.

Но недолго продлилось председательство высокопосвященного Франца в ложе, попеременно собиравшейся то у него на дому, то в особой зале Сухаревой башни, где дружные Нептуновы братья вкушали златые плоды красноречия Феофана Прокоповича, — в том же году первый российский мастер скончался и был погребен по неведомому еще для столицы рыцарскому ритуалу.

Средоточие его вновь составило церемониальное шествие, открывавшееся тремя морскими и одним собственного Лефортова имени полками под командою офицеров, несших алебарды, обвитые черным флером; перед каждым из полков выступали музыканты, игравшие печальные арии. Древки знамен во главе с государственным штандартом были увиты черным крепом, концы которого влеклись по земле. Сам монарх, в сердцах воскликнувший: «На кого могу я теперь положиться? он один был верен мне…» — опять брел пеший, с поникшей головою, держа в руке задрапированный крепом эспантон, который почти век спустя подхватит как будто бы прямо из этих огромных ладоней его несчастный правнук Павел.

Потом в одиночестве ехал совершенно черный рыцарь с обнаженным мечом, направленным острием вниз, а за ним три трубача в серых приборах, издававшие томные звуки.

Следом вели пару богато убранных коней с мрачного цвета седлами и вышитыми золотом вензелями покойного, а затем пеший генерал-майор со знаменем, изображавшим нечто вроде фамильного, золотого на красном поле, герба Лефорта в сопровождении еще другого особого, генерал-адмиральского штандарта.

Семь офицеров выступали чередою, держа на подушечках шарф, перчатки, шишак, трость и другие орденские знаки; четыре генерал-майора и четыре полковника Лефортовой дивизии, а также все ученики морской академии и прочих публичных школ сопровождали процессию.

Самый гроб предваряли трое реформатских и два лютеранских пастора, а несли его по очереди ни много ни мало двадцать восемь полковников, за которыми выступали две дюжины бояр и пленные шведские генералы.

Отпевание, происходившее в реформатской церкви, проповедник завершил траурной речью, открывши ее следующими словами: «Зело смутися и плачем велиим рыдаше Давид, егда услыша побиение царя Саула и сына его Ионафана, вопия: о красота Израилева! на высоких твоих побиени быста, и како падоша силнии…»

Похоронили чадо Иаковлево в Старокирочном переулке при немецкой ропате, а когда приехавший несколько лет спустя сын, проживавший в дальних краях, потребовал снова вскрыть гроб для прощания, то с чрезвычайным удивлением увидал, как записал впоследствии, что отец его «сохранился так хорошо, как будто не лежал там и недели, а уже прошло три года; говорят, что в таком состоянии он останется более пятнадцати лет».