Рассказы тридцатилетних

Стоя сейчас в невольном бессонном бдении у окна, он неожиданно со всей ясностью сообразил — как будто мокрой губкой протерли запылившееся стекло перед умственным взором — что десятилетиями погрохатывающая ночами железка у леса, самый звук которой он, несмотря на его немалую силу, с детства привык вычитать из сознания из-за его бессмысленной регулярности, была теперь единственной живой памятью об этом кровнородном человеке, — но, находясь буквально под рукою, она оставалась для Петра Аркадьевича наиболее, пожалуй, неизвестной частью города, изученного по работе и по душевной склонности вдоль и поперек.

Тут-то и посетила его раскованный мозг впервые эта чудная мечта о кружном путешествии по ней в обход Москвы; точнее сказать, она буквально взбрела в незащищенную от невидимых токов внешнего мира дневною трезвостью голову. Он еще не задавался никакой ученой или нравственной целью — мысль была именно из редкого рода почти готовых открытий, явственно навеваемых, приходящих откуда-то извне, которые только потом уже постепенно, с помощью оправдания задним числом стечения благоприятных обстоятельств, кажутся самостоятельными и неминуемыми.

Сразу же вслед за ней возникло второе, противоположное здравое побуждение и постаралось перебить несуразный соблазн, разумно доказывая: ну ладно, ну было когда-то это Садовое гуляние садовой же головы, десяток тысяч метров, пропертых с шальною студенческой прыткостью — в те годы случается и похлестче… Но вот, дважды пережив этот возраст, пускаться почем зря по задворкам на вдесятеро большее расстояние — и не безумие уже, и не спорт, а чистой воды дурь. Только представь себе — напористо развивало оно и, поторопившись упредить неуправляемое воображение, само тотчас же набросало почти живую картинку: здоровенный ерошистый дылда, каким и в самом деле казался Петр Аркадьевич со стороны, скачет пасквильно-песенным образом «по шпалам» под возмущенные свистки машинистов.

И все же зерно, запавшее в душу, засело там, по-видимому, крепко, потому что на следующее же утро Петр Аркадьевич, не откладывая, отправился после службы «сверять судьбу» — так он называл про себя опасливое обживание всякого вновь задуманного дела, к которому еще не сложилось внутри точного отношения; тогда он некоторое время медлил, говоря о нем как бы невзначай между делом с самыми различными людьми, просматривая книги и терпеливо ожидая какого-то знака или мига, когда выношенное подспудно решение вдруг разом появлялось на свет, будто живой мысленный младенец. Однако, помимо двойника собственной карты, он нашел в Исторической библиотеке всего лишь еще один путеводитель 1912 года, сообщивший, правда, утешительное известие о том, что ночные опасения были вдвое увеличены своей тенью — длина пути была чуть более пятидесяти верст, или 53 с небольшим километра.

В самый год рождения дороги никаких зданий в нынешнем местожительстве Петра Аркадьевича не было и в помине, зато напротив, через шоссе, уже вовсю пыхтел «машиностроительный завод Русского общества Ф. Кертинг». Сведения о его юности были, впрочем, весьма кратки, но привлекали выразительной простотой: «Обрабатывается в год: чугуна ок. 150 000 пудов, листового железа 20 000 пудов, фасонного железа 5000 пудов и бронзы 1500 пудов. Годовой оборот до 500 тысяч рублей, рабочих 30 человек».

Но окончательно убедило Петра Аркадьевича не отказываться от необычного намерения то вполне символическое и красивое в своей наглядной образности обстоятельство, что, как узнал он уже из современной энциклопедии, именно Окружная дорога сделалась с 1917 года границей Москвы — почти на полвека, до прокладки автомобильной кольцевой. То есть выходило, что не только сам он жил внутри старого рубежа столицы у самого почти ее края, на грани, но — и это главное — если удастся задуманное, то путь такой будет не одною лишь новою пищей для глаз и ума, а еще и знаком духовного движения, возможностью со всех боков оглядеть древнее ядро России…

Вечером Петр Аркадьевич через сильную лупу изучил чрезвычайно подробную карту в прапрадедовской книжке, сам для себя устанавливая правила и уясняя вехи путешествия. Начало он задумал положить с бесспорно достоверной точки — у пересечения Окружной с дорогой на Ригу, последним из радиальных московских железнодорожных лучей, построенных в самом конце прошлого столетия; доныне в месте их встречи, рядом с его домом, сохранился небольшой мост, представленный, кстати, в пору своей молодости на снимке, какими в обилии снабжена была карта. Местность близ него звалась нынче в просторечии Кукуй — современные горожане каким-то чудом сохранили это древнее наименование островка леса посреди полей для пучка кварталов, отрезанного от всех прочих двумя шоссе и железной дорогой.