Рассказы. Том 2. Колдовство

Горлак застонал от боли и сжал тело капитана в страшных объятиях. Его руки напряглись, когда Трич вырвал нож из раны на шее и снова и снова вонзал его в темную спину. Негр, гримасничая от безумной боли, сомкнул свои огромные руки на шее пирата и сомкнул их — сжал с ужасными рыданиями, пытаясь задушить врага. Затем Трич провел ножом по ребрам, сделал им серебристый взмах по дуге и выпотрошил противника. Обезьяньи лапы ослабили хватку, и капитан спихнул дергающееся тело за борт.

Оно с плеском упало и исчезло. Капитан пополз на свое место, ощупывая горло, чтобы убедиться, что все в порядке, затем тщательно вытер нож о штаны. Он поднял голову и встретился взглядом с проснувшимися товарищами. Драка произошла так быстро, что мужчины все еще терли глаза и ворчали от изумления.

— Горлаку конец, — объявил Трич резким голосом. — И черт бы побрал мои глаза и печень, но вы, псы, кончите также, если я поймаю вас на том, что вы копаетесь в провизии.

Он вынул из-за пазухи маленький камешек и принялся точить нож, многозначительно глядя на собравшихся. Они сидели неподвижно, каждый смотрел в пустое море и думал о своем.

Люк задумался вместе со всеми. В голове у него царил хаос. Первыми его мыслями были муки сожаления, когда он вспомнил о прекрасном корабле и отличной команде, которую потерял, и, что еще более трагично, о груде слитков золота и серебра, о сундуках с драгоценностями, собранными в обмен на золотые дублоны и песо. Кроме того, два пассажира оставили ему небольшое состояние в шелках, драгоценностях и деньгах. Все было потеряно.

Он еще раз поразмыслил над своей участью: плыть по течению в бескрайнем море с тремя людьми, в открытой лодке, с водой и провизией дня на два. От этих размышлений его мысли перешли к более мрачным размышлениям. Люк Трич был практичным человеком и в придачу прожжёным материалистом, но не мог не вспомнить странные предсмертные слова испанца — того, кто претендовал на мантическое искусство. Может, этот негодяй и бредил, но он говорил об аэромантии, о власти над ветром и водой и о том, как вызвать бурю. И буря разразилась. А ведь испанец послал ему и другие проклятия…

Но довольно! Немного еды, немного воды, несколько попыток составить план — вот что ему нужно, чтобы выбросить из головы все эти глупости. Он выделил мизерные пайки говядины с жестким расчетом на трех оставшихся в живых из его экипажа, определил смены для гребли на веслах и дежурство в ночные часы.

Мрачно ухмыляющийся Сальваторе, большой Грот и тощий зловещий «Одноглазый» Слу флегматично выслушали его команды и принялись за работу. Но скитания тягостны, а палящее солнце срединного Карибского моря не слишком-то ласково светит. Море — пустынное место, и прошлой ночью эти люди видели распахнутые челюсти смерти. Теперь они боялись, что эти челюсти сомкнутся вокруг них снова, но не для того, чтобы поглотить, а чтобы медленно загрызть острыми зубами жажды и голода.

День прошел в угрюмом, тревожном молчании; Грот и Слу, потом Трич и Сальваторе взялись за весла, а вторая пара отдыхала и пыталась прикрыть глаза от палящего света.

Но куда грести? Компаса не было, и пока звезды не засияли, ориентироваться не на что. Трич надеялся отправиться на юг, к островам, и обманчивое мерцание солнца не слишком хорошо указывало ему путь.

Тем не менее работа не давала людям слишком много думать, не давала им вспоминать о тех вещах, которые теперь стали терзать Трича. Там был маленький золотой пузырек, и колдун поклялся отомстить. Что он болтал насчет вечной жизни? Его нельзя убить пыткой? Что это значит?

Снова наступил закат — пылающий, похожий на тот, при котором погиб Монтелупе. Он умер, а мертвые никому не навредят. Теперь и его дочь тоже никому не могла причинить вреда. Наступила ночь. Капитан Трич распределил в темноте еду, наблюдая за своими спутниками, чтобы убедиться, что они те не слишком налегают на воду.

Трич отдавал команды, прокладывая курс по звездам. Люди молча взялись за весла, и лодка заскользила по черной воде. Грот и Слу налегали на весла. Сальваторе заснул, спрятав смуглое лицо в ладонях и съежившись на переднем сиденье. Трич бодрствовал, волей-неволей проклиная гребцов, чтобы звук его голоса заглушил более сильный звук тишины — пустое молчание бурлящих вод. Даже шорох и плеск волн, казалось, стали частью сводящей с ума тишины, которая иссушала разум. Ночное море казалось сущностью, простиравшейся вокруг них. Трич почувствовал это, хотя и смутно. Но инстинкт пробудил в нем страх, который теперь олицетворяло безмолвное море.

Здесь, дрейфуя в пустоте, в черной бесконечности, силы, о которых говорил мертвый колдун, обрели новую реальность. Усталому воображению легко было представить себе огромные пульсирующие формы, воплощения ночи, ветра и воды. Трич пощупал пылающий лоб, провел тыльной стороной ладони по потрескавшимся от лихорадки губам.