Рассказы. Стихотворения

И она действительно начала сохнуть, ибо сердце ее высохло от страха, а те, кто верит в проклятия, от проклятий и умирают. Сакату Сингху тоже стало страшно, ибо он любил Атхиру больше жизни.

Прошло два месяца, и вот брат Атхиры уже снова стоял за казармами и визжал:

— Ага! Ты сохнешь. Вернись!

— Скажи лучше, что мы вернемся оба, — проговорил Сакат Сингх.

— Я вернусь, — сказала Атхира.

— Да, но когда же? — спросил брат Атхиры.

— Когда-нибудь рано поутру, — ответил Сакат Сингх и пошел просить у полковника сахиб-бахадура недельный отпуск.

— Я сохну, как дерево, которое ободрали весной! — стонала Атхира.

— Тебе скоро станет лучше, — говорил Сакат Сингх и наконец рассказал ей о том, что задумал, и оба они тихо рассмеялись, ибо любили друг друга. Но с того часа Атхире стало лучше.

Они уехали вместе; путешествовали в вагоне третьего класса, как полагалось по воинскому уставу, а потом в повозке — по низким горам и пешком — по высоким. Атхира вдыхала сосновый запах своих родных гор, влажных Гималайских гор.

— Хорошо быть живыми, — промолвила Атхира.

— Ха! — произнес Сакат Сингх, — Где дорога на Кодру и где дом лесника?..

— Двенадцать лет назад оно стоило сорок рупий, — сказал лесник, отдавая свое ружье.

— Вот тебе двадцать, — сказал Сакат Сингх, — а пули дашь мне самые лучшие.

— Как хорошо быть живыми, — задумчиво промолвила Атхира, вдыхая запах соснового перегноя; и они стали ждать, пока ночь не опустится на Кодру и Донга-Па.

На вершине горы, выше избушки, был заготовлен костер из сухих дров — это Маду сложил его, собираясь пережигать уголь на другой день.

— Молодец Маду — избавил нас от этого труда, — сказал Сакат Сингх, наткнувшись на костер, сложенный квадратом; каждая сторона его достигала двенадцати футов, а высота — четырех. — Подождем, пока не взойдет луна.

Когда луна взошла, Атхира преклонила колено на костре.

— Будь у меня хотя бы казенная винтовка, — с досадой проговорил Сакат Сингх, косясь на перевязанный проволокой ствол лесникова ружья.

— Поспеши, — сказала Атхира, и Сакат Сингх поспешил; но Атхира уже не спешила. Тогда он поджег костер со всех четырех углов и влез на него, перезаряжая ружье.

Язычки пламени стали пробиваться между толстыми бревнами, поднимаясь над хворостом.

— Правительству не худо бы обучить нас спускать курок ногой, — мрачно проворчал Сакат Сингх, обращаясь к луне.

То было последнее суждение сипая Саката Сингха.

Рано утром Маду пришел на огнище, вскрикнул от ужаса и побежал ловить полицейского, объезжавшего округ.

— Этот низкорожденный сгубил дрова для угля, а стоили они целых четыре рупии, — задыхался Маду. — Кроме того, он убил мою жену и оставил письмо, которое я не могу прочесть; оно привязано к сучку на сосне.

Прямым писарским почерком, усвоенным в полковой школе, сипай Сакат Сингх написал:

«Если что от нас останется, сожгите нас вместе, ибо мы совершили надлежащие молитвы. Кроме того, мы прокляли Маду и Малака, брата Атхиры, — оба они злые люди. Передайте мое почтение полковнику сахиб-бахадуру».

Полицейский долго и пытливо смотрел на брачное ложе из красного и белого пепла, на котором, тускло чернея, лежал ствол лесникова ружья. Он рассеянно ткнул каблуком со шпорой полуобугленное бревно; с треском взлетели искры.

— Совершенно необычайные люди, — проговорил полицейский.

«Уиу… уиу… уию», — шептали язычки пламени.

Полицейский включил в свое донесение одни лишь голые факты, так как пенджабское правительство не поощряет романтики.

— Так кто же уплатит мне эти четыре рупии? — ныл Маду.

Город страшной ночи

Тяжелая, влажная жара, покрывалом нависшая над ликом земли, убила всякую надежду на сон. Жаре словно помогали цикады, а цикадам — воющие шакалы. Невозможно было тихо сидеть в темном пустом доме, где гулко отдавались все звуки, и слушать, как панкха хлопает по замершему воздуху. Поэтому я в десять часов вечера поставил свою трость на землю посреди сада, чтобы посмотреть, в какую сторону она упадет. Она показала прямо на освещенную луной дорогу в Город Страшной Ночи. Звук ее падения встревожил зайца. Он выскочил из своей норы и помчался к заброшенному мусульманскому кладбищу, где безжалостно обнаженные июльскими ливнями черепа с отвалившимися челюстями и берцовые кости с утолщениями на концах поблескивали, как перламутр, на изрытой дождем почве. Нагретый воздух и тяжкая земля заставляли даже мертвецов вылезать наверх в поисках прохлады. Заяц присел, с любопытством понюхал закоптелый осколок лампы и скрылся в тени тамарисковой рощицы.