Рассказы старого лешего

— За здоровье пана Юзека! За свободную Польшу!

Стулья были все заняты. Положили на два стула рейки от подрамников и усадили на них пана Юзека, Таню и Прошу Дзюбаненко.

— Спойте, пан Юзек! Спойте застольную!

Пан Юзек, попав в веселую компанию, сразу оживился и не церемонясь запел хриплым басом:

— Гос с бигосом, индик с сосом ядлы польски паны. Цупу-лупу, лупу-цупу, ядлы польски паны…

Припев подхватили, и песня загремела на все меблирашки.

— Миша! Самовар! — заревел Вася Беляшин, отворив дверь в коридор.

— Сядь поближе, Васенька, расскажи нам, долго ли ты заграничную поездку откладывать будешь? А? Тебе бы уж давно надо было быть в Париже, а ты все еще тут болтаешься. Господа, ведь это талант, большой талант, он не хуже Матэ офорты делает, а он тут по пивным свои деньги растрачивает. Ему на заграничную поездку полторы тысячи начальство выдало, он их в гитару положил и вот два месяца из гитары понемногу выуживает. Теперь там и двух сотен, поди, не осталось.

— Не ври, там еще много больше, и я скоро поеду. Вот только по-французски немного подучусь.

— Брось учиться, все равно, кроме «бон жур» да «мерси», ничего не одолеешь. Поезжай, Вася, скорее! Французскому языку в пивных не научишься. Поезжай, голубчик, пока еще есть на что поехать.

— Ладно, не бойся, поеду.

С пола убрали пролитое тесто, и Таня уже станцевала на этом месте чечетку в честь безвременно погибших блинов.

Дверь отворилась, и взорам присутствующих предстала новая фигура. На фоне ярко освещенного коридора стоял человек в подряснике, в скуфейке на голове, с большой бородой и с густыми бровями. Длинные волосы гривой обрамляли лицо. Мрачно смотрели его глаза из-под нависших бровей. Он держал большой, в рост человеку, крест с приколоченным к нему скорбящим ангелом. Ангел был вырезан из железа и написан масляными красками. Человек остановился в дверях и стоял молча.

— А, святой отец Христофор! — закричал Петя Келин. — Заходи, отче, не стесняйся, тут все люди хорошие.

Все глаза обратились на нового гостя.

— Ой, какой страшный! — взвизгнула Таня. — Я боюсь!

— Мир дому сему! — пропел, входя в комнату, диковинный гость и поставил свой крест к стенке.

— Вот тебе, Николаша, с кого писать твоих евангелистов. Лучше натурщика не найдешь!

Святого отца усадили за стол.

— Выпьем, отче! Его же и монахи приемлют! Николаша, обрати внимание, какая у него грива, что твой Самсон… Кокочка, не упускай случай — он тебя с Машенькой в два счета перевенчает. Ему не впервой женатых да замужних венчать.

— Как, поп, перевенчаешь меня с Машенькой? Я тебе на бутылочку дам.

— Перевенчал бы и даром, да я сана лишен. Я поп-расстрига. Меня за такое же венчание и расстриг отец благочинный. Ну-ка, налей еще рюмочку. Вот теперь я с этим ангелом пойду в свое село и поставлю его на могилке новопреставленной рабы Олимпиады — жены моей. Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей в месте злачном, месте покойном. Налей-ка еще рюмочку… Да уж ты бы мне стаканчик дал, а то что такой пустяковиной чирикаться. Вот так. А в него мы регального маслица вольем… Сан на мне был, благодать была, а вот теперь я с мытарями да с блудницами…

— Ты, поп, говори, да не заговаривайся. Тут все люди труда и искусства, а не какие-нибудь бродяги-расстриги, что из монастыря в монастырь таскаются, даровой хлеб жрут. Ты пойди вот в мастерскую Прокопия Васильевича Дзюбаненко, посмотри, сколько там прекрасных скульптур сделано.

— Браво, Проша! — раздалось несколько голосов.

— Дорогой Прошенька, можно я вас поцелую? — смеясь, обнимала его Таня.

Дзюбаненко совсем сконфузился, покраснел и стал неловко отбиваться от ее объятий.

— Не конфузь его, Таня, он человек женатый, семейный, ему неловко целоваться с тобой. Ему жена каждую неделю пишет: «Дорогой Проша, Марк из кроватки выпал, стукнулся головкой об пол». Правда, Проша? Вот и сегодня, я видел, у тебя письмо из кармана торчит. Опять Марк выпал?

— Ну да, опять. Я ей написал, что лучше уж сразу убить, чем так толочь ребенка об пол.

— Ничего, Проша, сын у тебя крепко сколоченный будет. Его из пушки не убьешь.

Николаша Голов где-то нашел кусок бумаги и уже нарисовал портрет попа-расстриги.

— Ай да Николаша! Смотрите, как он этого бродягу нарисовал! Грива разметалась, глаза горят — прямо Пророк Илья. Вот она — сила таланта!

— Господа! Пока мы тут тары да бары — святой отче всю водку вылакал! Клавочка, налей мне, моя драгоценная, еще стаканчик чаю. Таня, опять ты Прошу конфузишь. Проша, не обращай на нее внимания. Она неисправимая шалунья, но добрая и ласковая. Станцуй-ка, Танечка, ка-чу-чу.

Отодвинули стол.

— Ай да Таня! Эй, жги, говори! Анатоша! Ну и молодец! Кокочка, за тобой черед. Ай да Цупу-Лупу! Вон она, свободная Польша-то, что делает! Браво, Юзек!

Пан Юзек, еле отдышавшись, отворил дверь в коридор:

— Мишка! Давай еще самовар!

Все уселись за стол, все пьют с удовольствием горячий, крепкий, сладкий, как поцелуй, чай.

— Слушай, Петя, с чего это ты раскутился? Наследство, что ли, получил? Или в карты выиграл? Ведь эти блины тебе в копеечку въехали.