Рассказы сновидца

Но меня снова ждало разочарование. Моряки почти не разговаривали, а если и произносили что-то, то очень негромко. Я уже собирался уходить, когда один из моряков, в ушах которого блестели серьги из чистого золота, неожиданно поднял голову от своей кружки и, глядя в стену перед собой, начал говорить. Его голос был таким сильным, что, когда несколько минут спустя разразилась внезапная буря и крупные капли дождя застучали по оконным стеклам в свинцовых рамах, он, без труда перекрывая этот шум, продолжал рассказ. И чем темнее становилось в старой таверне, тем ярче сверкал его дикий взгляд.

— Корабль со старинной оснасткой приближался к удивительным островам. Мы никогда не видели таких…

Мы все ненавидели капитана, а капитан ненавидел нас. Он ненавидел всех без исключения, и никто не ходил у него в любимчиках. Он никогда не разговаривал ни с кем из команды, и только иногда, вечерами, когда начинало темнеть, останавливался на палубе, и, задрав голову, недолго беседовал с теми, кого накануне повесил на нок-рее.

Мы слыли мятежной командой, и капитан обзавелся двумя пистолетами. Ложась спать, он клал один из них под подушку, да и второй постоянно был у него под рукой.

А острова выглядели прескверно. Они были маленькими и совершенно плоскими, будто совсем недавно появились из-под воды. Обычно подобные острова бывают песчаными или скалистыми, но эти до самой кромки воды заросли зеленой травой. Среди этой травы стояли небольшие хижины, вид которых нам и вовсе не понравился. Их крыши, крытые все той же травой, доходили чуть не до самой земли, загибаясь по углам вверх, как у китайских пагод. И из-под каждой такой насупленной крыши подозрительно глядели на нас темные окна; их стекла в свинцовых переплетах были такими толстыми, что нельзя было рассмотреть ничего внутри. Возле домов не было видно ни человека, ни даже домашней живности, так что невозможно было сказать, кто же живет здесь.

Но капитан знал. Он в одиночку сошел на берег и вошел в одну из хижин, и тогда внутри чья-то рука зажгла огонь, а крошечные оконца озарились недобрым светом.

Было уже совсем темно, когда капитан возвратился на борт. Он приветливо пожелал спокойной ночи тем, кто болтался на перекладине мачты, а затем смерил нас таким взглядом, что старина Билл похолодел.

На следующий день мы обнаружили, что капитан выучился страшному проклятью. Поздно ночью, когда все мы — в том числе и старина Билл — спали в наших подвесных койках, он пришел к нам и, уставив на нас свой палец, произнес его вслух, пожелав, чтобы наши души всю ночь реяли над вершинами мачт. И в ту же секунду душа бедняги Билла оказалась на самой верхушке фок-мачты. Словно обезьяна, она цеплялась за шток, глядела на звезды и бесконечно мерзла на холодном ветру.

После этого мы попытались поднять мятеж, но капитан снова направил на нас палец, и старина Билл почувствовал, что вместе со всеми плывет за кораблем в холодной зеленоватой воде, хотя его тело оставалось на палубе.

Именно юнга первым открыл, что капитан не может насылать проклятья, когда напьется, хотя стрелять он мог и трезвым, и пьяным. В любом случае мы рисковали потерять лишь двоих, и нам оставалось только дождаться удобного случая. Кое-кто из команды был настроен весьма кровожадно, однако старина Билл стоял за то, чтобы отыскать среди океана, подальше от торговых путей, клочок суши и высадить там капитана, оставив ему на год продовольствия из наших общих запасов. На свою беду, матросы прислушались к его словам и решили бросить капитана на необитаемом острове, как только удастся застать его пьяным — чтобы он не мог прибегнуть к своим страшным проклятьям.

Но прошло целых три дня, прежде чем капитан снова напился. Для бедняги Билла и для всей команды это было нелегкое время, ибо каждый день капитан изобретал новые наказания, и наши души послушно отправлялись туда, куда указывал его палец. За это время звезды на небе и морские твари узнали нас много ближе, но они не жалели нас, замерзающих на мачтах или блуждающих в зарослях морской травы, ибо и звезды, и рыбы были заняты своими делами, и их взгляды, направленные на нас, были равнодушны и холодны.

Однажды, когда солнце село и в сгустившихся над морем сумерках засияла луна, мы ненадолго прекратили работу, потому что нам казалось-, что капитан не глядит на нас, а любуется красками темного неба, но он вдруг повернулся к нам и отправил наши души на луну.

А на луне было холоднее, чем полярной ночью во льдах. Там были страшные горы и черные тени, и все вокруг было неподвижно и молчаливо, словно на огромном кладбище. Земля сверкала в небе, словно лезвие большой косы, и всех нас охватила горькая тоска по дому, однако там мы не могли ни плакать, ни говорить.

Когда мы вернулись обратно, было уже совсем темно. На следующий день мы держались с капитаном предельно вежливо и осторожно, но он все равно проклял нескольких из нас. Больше всего мы боялись, что он пошлет наши души в ад, и никто не произносил этого слова иначе, как тихим шепотом, из боязни напомнить капитану о существовании преисподней.