Рассказы (СИ)

Я начинаю понимать: политикой его не пронять, он ей и так пронят. Не в этом его слабина. На литературе с музыкой тоже далеко не уедешь. Они только как разминка годятся, как ихний аперитив. А чтоб завербовать… Понимаешь, Вольдемар, можно завербовать через шантаж. Ну, например, через женщину или на взятке… Это дело обычное, рутинное. А можно — на чувстве, на настоящем. Взвинтить человеке эмоции, выпустить его, так сказать, самого сокровенного джинна и тут — раз, и… Ну, о технике вербовки я тебе рассказывать не буду. Подпись, то-сё… Дело не в этом, дело в другом. Все время, понимаешь ты, получалось, что мы встречались втроем у самого «Чехова». Или где-нибудь в третьем месте, на шашлыках, на рыбалке. У вас еще тогда все было дома неустроенно, да и мама твоя французов не жаловала. Обожрут, говорит, набалаболят и уйдут, а ты убирай. Это — верно. Но все-таки однажды решили мы наконец-то собраться у вас. Собрались. Часов пять вечера было. Сидим, выпиваем, поговорили про Бердяева с Розановым. Набрались уже основательно, особенно Чехов, кагэбэшным коньячком. И тут ты выходишь из спальни после тихого часа. Волосики белые взъерошены, весь розовый, влажный, без двух зубов, улыбаешься ямочками в майке и, как полагается, без трусов. Словом топлесс наоборот, поплесс. Стоишь, невинно чешешь свою ангельскую пипетку. «Бонжур, месье», — говоришь. Ты тогда уже по-французски немного мог. Спасибо папке твоему. И тут наш «Чехов»… «О! — кричит. Кель анж! (какой, мол, ангел) Пти мюжик! (маленький русский мужчинка)» А потом уже весь в коньячных слезах и по-французски: «Мог, — говорит, — быть и у меня такой! Но Мадлен, нехорошая такая женщина, говорит, буду делать карьеру, и сделала аборт! А ведь мог быть и у меня такой!» Начал он тебя мусолить да мурмысить. Часа три с колен не отпускал… Помнишь ты это всё?

— Нет, не помню. Помню только смутно, что ему диван описал…

— Вот в этом-то и была вся соль вербовки. Сидим мы, сидим. Я ему подливаю комитетского коньяка, он всё про свое, про детей. Я говорю: видишь, вот оно, будущее России. Мало того, что у него все причиндалы изподмаячные такие настоящие и трогательные, он еще и по-вашему, по-французски может. Вот оно, мол, будущее нашей франко-советской дружбы. Неспа? (не правда ли?) Он: да, да! Пойдемте скорее ко мне, продолжим банкет. Только — чур — вместе с «пти мюжик». Ну, мы и пошли. Сидим еще часов пять. Тебя уже давно сморило. Положили тебя на антуановский диван, а сами в соседней комнате «Чехова» и подвербовываем. Только не думай, твой папа был чист. Ему сказали: ублажить надо человека, распропагандировать ему наш ценности, вот он и… А какая у нас главная ценность? Да вот она: ты на диване с голой попой лежишь и сопишь. Стали расходиться, подходим к дивану, а там ты: тепленький, розовый, влажный, и лужа под тобой. Диван-то кожаный, ему ничего не будет. А «Чехов» совсем разрыдался. Я, говорит, люблю Россию и на все для нее готов. Умилился до крайности. Тут я и понял: надо брать. Отнесли мы тебя домой. Посадили, вернее уложили Антуана в мой мерседес и поехали на, если так можно выразиться, явочно-вербовочную жилплощадь. Там его и окрутили.

— И что?

— Десять лет на нас исправно работал. Доволен был. Платили ему щедро. Твоему папке десять тысяч динаров, якобы премия от культурного центра. Мне — честно говоря, не ожидал — орден Ленина. А тебя однажды, через пару месяцев после завершения операции, привезли на одну нашу квартиру, там выстроили разведчиков, человек двадцать. Выставил генерал-майор Феликс Жижин тебя перед строем (ты, помню, все в носу ковырялся) и говорит: «Вот как надо, охломоны, работать. Ребенку всего-то пять лет, а он, в отличие от вас, лоботрясов, знает: кому, когда, где и при каких условиях в интересах Родины нужно обоссать кровать. Учитесь». Помнишь ты такой эпизод?

— Нет, честно говоря, не помню.

— Вот и хорошо. Прозвали тебя тогда в шутку «агент 005».

Он затянулся, отхлебнул коньяка и добавил:

— Хорошие были времена, душевные. Не то что сейчас. Сейчас людей на настоящем чувстве не завербуешь. Да и настоящих чувств теперь нет. Кругом деньги, деньги, деньги. Тьфу! Мир чистогана.

Он допил коньяк, докурил трубку, и я засобирался домой.

Мы пробыли в Алжире еще три года. Родители заработали на двухкомнатный кооператив. Антуан Тювьен умер в год московской олимпиады. ЮПЭ скончался совсем недавно, героем России. Родители мои, слава Богу, живы-здоровы.

Вот такие дела. Оказывается, был я и агентом советской разведки, и контрабандистом, и пожирателем ящериц.

Кем только каждый из нас не был, если хорошенько повспоминать.

Про Хабибу

о том, как лучше приобщиться к настоящему местному колориту

Получилась очень странная вещь: весь дом у меня завален кассетами и дисками с арабской музыкой.