— Я буду здоровым? — для начала поинтересовался академик, вспомнив о слепой французской девочке, которой он чуть было не стал.
— Ну, как все… С обычными еврейскими проблемками, но, в целом, да, — нос клюнул воздух. — Мускулов, как у Шварцнеггера, не обещаю, зато светлую еврейскую голову — пожалуйста.
— А семья нормальная? Наркотиками не торгуют? — продолжал допытываться Сабельзон.
— Да боже ж мой! Нормальные семьи, хасидим, на пособии… — пробормотал нос, но академик услышал.
— Извините, — сказал он вежливо, но твёрдо. — Я как раз недавно читал статью про демографические проблемы ортодоксов. Быть десятым ребёнком в религиозной семье мне не хочется.
— Приятно иметь дело с умным человеком, — выражение носа, однако, свидетельствовало о другом. — Как тогда насчёт Америки? Есть пара интересных вариантов.
— Ничего против не имею, — профессор заинтересовался. — Можно мальчиком? Здоровым, нормальным, из хорошей семьи? Образование тоже очень желательно.
— Ну разумеется. Вот у нас тут нормальная здоровая еврейская семья. Первый сын уже есть, будете вторым. Младшеньким, — это слово нос протянул как-то очень сладко.
— А чем я буду заниматься? — не отступал профессор.
— Вас будут заставлять учиться на юриста, но вы взбунтуетесь, переживёте духовный кризис и станете творцом, — нос задрался к потолку. — Скорее всего, займётесь прозой. Но, может быть, изберёте живопись. Или сцену. Вам ведь нужно духовно развиваться, не так ли?
— Пожалуй, — сказал Сабельзон, припомнив слова куратора. — А как насчёт материального положения? Не хотелось бы, знаете ли, голодать. И вообще не люблю быть стеснённым в средствах, — решительно закончил он.
— Тут всё в порядке, — заверил нос. — В молодости возможны небольшие трудности, но большую часть жизни будете хорошо устроены. Плюс признание, премии, пресса, молодые любовники…
— Что-о? — не понял профессор. — Какие ещё любовники?!
— Ну, — заюлил нос, — вы же понимаете, современная культура — очень сложный механизм, там очень большая конкуренция. Чтобы сделать карьеру в этой области, мало быть евреем, нужно ещё иметь соответствующую ориентацию… Да в этом нет ничего страшного. С точки зрения чистого сознания, все эти различия — такая мелочь!
Профессор, однако, был иного мнения.
— Нет, — твёрдо сказал он. — Вы меня извините, но я традиционалист. Во всяком случае, в этом вопросе.
— От гомофобии — один шаг до антисемитизма, — предупредил нос, спустился вниз и озабоченно почесался о столешницу… — Ну да ладно, я не особенно на это и рассчитывал. Хорошо, открываем карты. Вот ваше место! — свиток снова развернулся. — Для вас берёг. Светская семья, отец — учёный, мать — дочь миллионера. Родом из Штатов, живут в Италии. Обеспеченные люди, к тому же вскоре ваш будущий отец получит кафедру. Собираются завести ребёнка. У них роскошный дом в старом квартале. Под окном — персики. Вы любите персики?
— Люблю, — признался Сабельзон. Ему уже хотелось поскорее родиться в доме с персиками, но он боялся подвоха. — А какие ещё есть минусы? Семья гетеросексуальная? Мать нормальная? Отец не алкоголик?
— Всё, всё в абсолютном порядке, — успокоил его нос. — Никаких проблем вообще. Мать — бывшая студентка вашего будущего отца, очень красивая женщина. Отец — восходящая звезда, социогуманитарный мыслитель. Сейчас готовит к печати второй том «Введения в проективную социографию»…
— Что-о? — академик аж подскочил, несмотря на отсутствие ног. — Вы предлагаете мне стать сыном Абрахама Пейтлина? Этого… этого… — у него не нашлось слов. — Я умер из-за его дурацкой статейки, — с горечью признал он. — А вы мне предлагаете стать сыном этого идиота и шарлатана. Ещё, наверное, придётся разбирать его так называемое научное наследие… — представил он себе перспективы, — готовить рукописи к публикации… гордиться… нет. Никогда и ни за что.
— Н-да, — нос горестно повис. — Это ваше последнее слово?
— Да, — твёрдо сказал профессор. — Всё что угодно, но только не это.
— Ну, простите, — нос чихнул, и кабинет исчез.
— Доброй вечности, любезный странник. Вы уже приняли Ислам?
На этот раз Лев Владиленович оказался в очень своеобразном месте. Он сидел — точнее, находился — на мраморном полу, уходящем куда-то вдаль, к бесконечно далёкому горизонту. Пол был испещрён геометрическими узорами и каллиграфическими надписями на арабском.
Прямо из пола росла пальма — видимо, финиковая (академик был не силён в ботанике). Рядом журчал родник.
А перед пальмой на коврике лежала гурия. Самая натуральная, одетая в легчайшие шелка, не скрывавшие никаких прелестей, а только подчёркивающие их наличие.
Сабельзон механически отметил, что соски у гурии нежно-розовые, а лобок не просто выбрит, а, похоже, никогда не знал растительности. Исследовать этот вопрос подробнее мешала газовая ткань, но он понимал, что гурия, наверное, не будет излишне строга к любезному страннику. Останавливало только то, что интерес к её прелестям был обречён оставаться чисто теоретическим: своей плоти академик не имел, да и насчёт плоти гурии тоже сильно сомневался.