Рассказы разных лет

На небольшой площадке перед пабом Ye Olde Fighting Cocks их глазам представился народный костюмированный бал. Двадцать человек, мужчины всех возрастов, от мальчика до старика, в средневековых костюмах (белые вышитые рубашки, черные жакеты, короткие штаны с бубенчиками, подвязанные под коленом чулки) лихо отплясывали с палками в руках под скрипку, шеренга против шеренги. По временам, меняясь местами, они попарно, со струком, скрещивали в воздухе свои палки, словно мечи.

— Помню, в детстве меня мучил вопрос: что такое танец? Зачем он?

— Мучил? — она улыбнулась. — А при каких обстоятельствах возник этот мучительный вопрос?

— В пионерском лагере, на танцплощадке, где я не решался пригласить понравившуюся мне девочку.

— А сейчас? Не правда ли, всё ясно?

— Сейчас — да. Я давно догадался. Брачный ритуал. Точнее, предбрачный. Танец — своеобразное выяснение своего места в двуполом мире. Подступы к более тесному взаимодействию между мужчиной и женщиной. Состязательная игра. Даже когда танцуют одни мужчины.

— Хорошо, что вы слово не забыли. Танец — священнодействие. Божество присутствует там, где танцуют. И там, где пол. Заметьте, что брак во всех обществах освящался религией.

— Мне вдруг пришло в голову, что и беседа — вроде наших с вами бесед — тоже что-то в этом роде.

— Вот вы куда! Широкий философский подход. Что ж, любое взаимодействие людей, двух или нескольких, есть способ выявления человека, выявления его места в мире. Совершенный разум — вообразим себе, что он существует, — ни в танце, ни в беседе не нуждается. В дуэли и войне тоже. Вот почему он невозможен. Это выход за рамки живого. Живое несовершенно, а культура — несправедлива… и даже движима преимущественно несправедливостью…

— Я, собственно, другое имел в виду. Говорят, что беседы между мужчиной и женщиной, если они не ведут к близости, это даром потраченное время.

— Но вы с этим не согласны. Я даже не спрашиваю, я утверждаю.

— Конечно, не согласен.

— И не правы! Точнее, не правы те, кто под близостью понимает только прикосновения, под лаской — только ласку тактильную, не вербальную. Дружба — тоже близость. И она может быть жаркой, а между мужчиной и женщиной часто окрашена предвкушением. Если не считать нашу дружбу сексуальной близостью, то — да, вы правы. Но она-таки близость, только без «действий самых несомненных». На этот счет мы ведь условились: мы — не любовниками и никогда ими не станем. Однако из наших разговоров мы извлекаем чувство вполне сексуальное. Это интеллектуальная игра на сексуальной закваске.

— Не рискованная ли?

— Еще какая рискованная! В принципе (не в нашем с вами случае, не правда ли?) запрет может быть нарушен. Но без риска она бы недорого стоила. Есть упоение в бою.

— Что ж, давайте разыграем эту карту. В один прекрасный день мы оба теряем голову и забываем о запрете. А спустя некоторое время нам неловко за случившееся, и дружба утрачена…

— Не утрачена, а удовлетворена.

— Удовлетворена?!

— Да, и мы готовы к новой, как Розенкранц с Гильденстерном, — помните, Шекспир сравнивает их с выжатой губкой? И новая дружба (если хотите, любовь) опять выявит в нас наши еще невзысканные судьбой свойства, нам самим на удивленье, позволит еще раз раскрыться с новой силой — перед другим и, главное, перед собою. Себе на радость. Ведь в любви и дружбе мы не только друг другом, мы собою упиваемся. Это возвышенная форма эгоизма.

— Согласен. Любовь — протуберанец эгоизма. Я часто об этом думал. Даже любовь к Богу, ведь и в ней присутствует надежда на отклик, на взаимность, на спасение. Кажется, у Блока, в его белых ямбах, есть слова о том, что только влюбленный заслуживает имени человека. Это потому, что все его лучшие качества мобилизованы желанием понравиться.

Они огибали пруд со множеством водоплавающей птицы. По берегу важно выхаживали гуси, белые и серые, канадские. Воздух был полон плеском крыльев, курлыканьем и кряканьем. Дети кормили булкой лебедей и с веселым визгом отдергивали руки, когда те хватали корм.

— Желанием, заметьте, подсознательным, — откликнулась она. — Тут работает инстинкт. Примеряясь к потенциальному партнеру (простите за этот прозаизм), мы не помним о биологическом задании, мы восхищаемся качествами человека: красотой, умом, талантом. А между тем природа (или Бог) исподтишка делает свое дело: планирует потомство, держит на прицеле общий ход эволюции биологического вида. Бог ведь дарвинист, он только жизнью видов интересуется. Биология велит нам обращать внимание на других, даже когда мы счастливы с избранником. Она, вообще говоря, против верности.

— Но человек — существо разумное, и он должен как-то мотивировать перед разумом свою пусть хоть воображаемую неверность. Он ведь не о потомстве мечтает, заводя роман. Его влечет потребность в разнообразии, в новизне. Им движет любопытство. Хочется еще раз пережить с другим или другой то, что так волновало.

— О, да! Любопытство — личина чувственности.

— Не странно ли? Какой новизны мы ждем в новых объятия?