Рассказы-путешествия

В доме у Прилукиных аскетическая строгость и простота – стулья, стол, шкафчик, тумбочка. На тумбочке радиоприемник. Стены голые: ни картин, ни ковров. Ничего лишнего, ненужного. Ничего, что служило бы украшением жилища. Или хотя бы напоминало о прекрасном пристрастии хозяина к старине. Ничего, что напоминало бы о музее. Так жили кадровые военные и партийные работники тридцатых годов.

– Кочевали много, – говорит Елизавета Ивановна, проследив мой взгляд. – Вещами не обросли. А старинных предметов в доме не держим. Все там, в музее. Там наш, собственно, главный дом!..

– Ты расскажи, как тебя из твоего главного дома за семейственность уволить хотели! – говорит Прилукин. – Перед самой пенсией!.. Думаете, я допустил? Я ее оставил директором, а сам ушел и работал при ней бесплатно, пока она на пенсию вышла!.. И Любочка, дочка, работала бесплатно. Убирала, топила…

– Уж вы простите его! – вторит Елизавета Ивановна. – Простите его!..

* * *

Из Москвы я написала в Новосибирск. На конверте сделала приписку:

«Если адресат выбыл, очень прошу найти через адресный стол».

Прошел декабрь. Ответа не было. В первые дни нового года почтальон протянул мне телеграмму. В те новогодние дни телеграмм приходило много, и я не сразу сообразила, кто мне пишет из Новосибирска. Распечатав листок, прочла:

«Письмо получила. Спасибо. Хочу встречи.

Липина»…

И новый адрес.

* * *

Из письма Анны Дмитриевны Липиной:

«Мой муж, Липин Николай Григорьевич, рос в детдоме, потом окончил ленинградский техникум. После окончания техникума работал в Вологде, и там мы поженились. Он работал таксатором, лесоустроителем. В Новосибирск мы приехали только в сороковом году, а в сорок первом он был призван в армию в качестве рядового солдата».

…«Ну, что я могу сказать о его работе? Я знаю, что на работе его ценили. Знаю, что он был всегда ударник, всегда его премировали по окончании полевых работ. Он всегда перевыполнял полевые нормы. Был человек прямой, честный, с твердым характером. Если бы были все люди такие, наверное, и горя бы никто не знал».

«Похоронную я получила в Новосибирском райвоенкомате. Там написано: „Умер от ран“. Место похорон не указано».

«Да, первую похоронную мне легче было пережить. Я была молода, и время было другое. Война была. Эти похоронные – письма – мне пришлось пережить труднее. Но зато все знаю. Как говорят, пусть лучше горькая правда…»

«…и еще напишите, как туда проехать. Думаю, что я буду там, привезу горсточку земли и захороню на могиле воинов-сибиряков, где горит Вечный огонь».

«Посылаю Вам самое дорогое, которое хранила много лет, за которым трудом я его видела в мирное время. Он занимался все свободные часы и по ночам. И вот, уходя на фронт, он оставил мне это все. Посылаю Вам его труды и фотокарточку…»

* * *

Человек смотрит на меня с довоенной фотографии. Серый костюм с острыми лацканами, белый крахмальный воротник плотно облегает шею.

Человек смотрит в упор, как смотрел когда-то в черный глазок объектива в каморке фотографа. Как смотрел потом в лицо смерти.

Лицо крупной лепки, выпуклый, умный лоб. Рот с поднятыми уголками – рот оптимиста. И хотя взгляд суров, общее впечатление доброты, надежности, силы.

Этот человек знал и любил лес. Даже этот коварный топкий северный лес, его глухие непроходимые дебри, угрозу голодной смерти он предпочел рабству.