Рассказы о животных

— Хлеб-то уродился на славу. Высокий, густой, колосок к колоску, и все на один бок клонятся! А уж чистый — любо-дорого поглядеть. Так и просится: «Жни меня скорей!» — Немного помолчав, она добавляла озабоченно: — Поторапливаться надо, как бы не разразился град — без куска хлеба останемся!

Высохшая после весенних дождей, потрескавшаяся земля казалась красноватой от пшеничных зерен, осыпавшихся в знойные и ветреные июльские дни, с колосистых снопов раскаленными угольками опадали на землю зерна — куда ни глянь, всюду была пшеница.

Стоян пахал нижнюю часть поля. Земля была ссохшаяся, комковатая, тут и там на плужной пахоте белели полузасыпанные остатки пшеничных стеблей. Буйволицы под знойным солнцем совсем приуныли, еле брели.

— Ну, пошли! — лениво понукал их Стоян. — Солнце напекло? Ишь, неженки!

Поравнявшись с телегой, он останавливал буйволиц и лил им на головы воду из баклаг; те немного оживали, радостно фыркали, блаженно задирая хвосты. Мухи, вконец обнаглев, тучами вились над ними, садились буйволицам на ноги, на брюхо, лезли в глаза. Животные оборонялись как могли: хвостом, ушами, ногами. Но мухи, прогнанные с одного места, садились на другое, на коже проступали алые, как рубин, капельки крови. Стоян, остановившись где-нибудь в тени, отламывал несколько веток и принимался гонять мух, с ожесточением преследуя особенно настырных, а они знай перелетали с места на место, с одной буйволицы на другую. Распалившись, Стоян начинал бегать за ними по полю. Спина и бока у Белки и Вранки были в крови раздавленных мух, они во множестве темнели у буйволиц под ногами, отчего земля казалась серой. Мухи так донимали животных в эти жаркие летние дни, что даже ночью, во сне, они хлестали себя по бокам хвостами и прядали ушами.

Стоян остановился на борозде, отер пот с покрасневшего лица и подул себе за пазуху.

— Ну и жара! Ни людям жизни нету, ни скоту! — закричал он жницам, в немом молчании взмахивающим серпами.

Его одинокий крик, казалось, расплавился в летнем зное.

Июльское солнце заливало золотую ширь ослепительным светом, в небе дрожало сплошное марево, горы, утратившие свои очертания, густо клубились. Листья деревьев и кукурузы, казалось, увяли: в неподвижном раскаленном воздухе лениво плыл вербный пух. С лесных лужаек доносился горячий запах ветел, деревья словно плавились в этом июльском пекле. На меже синели разросшиеся васильки; стояла мертвая тишина, нарушаемая жужжанием мух, похожим на стон. Все вокруг замерло, притаилось, околдованное летним зноем… Но вот на верхней ветке груши вдруг затрепетал один лист. То застывая неподвижно, то опять начиная дрожать долгой мелкой дрожью, он, казалось, прислушивался к чьим-то словам, а затем сердито возражал. Там, наверху, зарождалось непонятное движение.

Когда стало припекать полуденное солнце, Стоян распряг буйволиц и повел к небольшому пруду на водопой. Пруд лежал в ложбине, где под старой дуплистой вербой били из-под земли студеные родники. Местами он был глубокий. На одном его берегу стеной стояли зеленые камыши, откуда доносилось неумолчное кваканье лягушек, а по другому к воде вело несколько тропинок. Вокруг, перемежаясь лужайками, росли деревья и кустарник. В полдень здесь стоял невообразимый шум и гам, зато вечером при виде прозрачной, красноватой от лучей заката воды нельзя было не удивиться царившей окрест тишине. Буйволицы, поняв, куда их ведут, заторопились, а когда перед их глазами заблестело озерцо, они бегом бросились к берегу и с шумом плюхнулись в воду. Другие буйволы, блаженно дремавшие под полуденным солнцем, потеснились, давая им место. Белка и Вранка окунали головы в воду, переворачивались на спину, били по воде хвостами и так громко фыркали, что водная поверхность дыбилась волнами. Легкие волны выплескивались на берег, оставляя мокрый, моментально испаряющийся след. Стоян, присев на корточки, глядел на это и смеялся от души.

— Пусть их! Пускай немного остынут! — говорил он мальчишкам-пастухам.